Не отыскав себя в списках, я погоревал и отправился искать попутную телегу... Курчатов догнал меня, крича издалека, что меня приняли...
Действительно, где-то в глубине списка существовала и буква "X". Застрелиться можно от такой справедливости! Выяснилось, меня приняли не только потому, что я сдал экзамены. Для новой власти было важно, что я нацмен. Нацмены принимались в первую очередь. И, конечно, то, что я сын сапожника.
Во дворе университета утирали слезы дети священника и магазинщиков, их не приняли. Я же был крымчак и сапожник, сын сапожника. Оказалось, что новая власть была моей властью...
Но стипендий новая власть не давала. Живи, как хочешь. Выручили крымчаки, присылавшие мне 8 рублей в месяц. Кто-то завез шапку, кто-то тапочки -- свою продукцию. Хотя я учился на медицинском факультете, прозвище мое было Сын доктора..." Доктором, как известно, прозывался отец, и это уж навсегда...
В 1925 году, когда я перешел на третий курс, вдруг закрыли Крымский университет. После некоторых приключений решил перебраться в Казань, поскольку понимаю татарский... Здесь, в университете, не было не только стипендии, но и общежития. Жили, как босяки... Наконец, трое земляков сложились и сняли комнату. Наш адрес был "Овраг 1-й горы".
Это было отчаянно голодное время. Никакой работой не брезговали. Разгружали баржи, по двое вынося бочки с астраханской селедкой. Убирали мусор.
Когда нашел репетиторство, это было удачей капитальной. Не платили ни копейки, но кормили обедом. Каждый день! Дети не хотели учиться в воскресенье, но я настаивал: нет занятий -- нет обеда...
В 1927 году я закончил Казанский университет, стал доктором, и сразу испарились все мои мытарства, хотя в Крыму места доктора не оказалось. Тогда-то я и попал в село, где жили одни Тимашевы, "лекарем по всим хворобам", как было написано в приказе о назначении. Село было от железной дороги в 250 километрах, пришлось лечить всю округу. И тут поступила на меня первая жалоба. От старика-еврея. "Если он стал доктором, -- писал старик, -значит, что? Можно не понимать родной идиш?" Пришлось отправиться в местечко, объясняться, что это не со зла, что я "еврей с турецким акцентом..." Простили.
Идиш пришлось учить в Белоруссии. Впрочем, я его не изучал специально. Он меня окружал, где бы я ни работал. А восемь лет подряд, до 1935 года, я лечил, наверное, во всех местечках Белоруссии. Местечки были еврейские, вокруг жили белорусы, говорившие на идиш порой лучше евреев. Как тут не заговорить! Все объявления и надписи были здесь на двух языках -белорусском и идиш. Была еврейская школа и театр на идиш.
Вскоре я перестал быль "лекарем по всим хворобам", стал специалистом по ухо-горло-носу, которых тогда почти не было. "На безрыбье и рак рыба", -сказал я себе, окончив в Минске краткосрочные курсы усовершенствования врачей. Практика была огромной, с таким напряжением работал разве что на войне. В 1934 -м стал руководить в Минске отделением уха-горла-носа больницы при Медицинском институте.
В 1938 году в Минске прошли аресты, как и повсюду в СССР. Уничтожались, как нам объяснили, буржуазные националисты. Я -- крымчак, стоявший вне национальных страстей; не обвинять же меня в белорусском национализме! Тем более -- в сионизме!.. Наверное, по этой причине меня и попросили занять должность начальника отдела кадров Наркомздрава Белоруссии. По счастью, врачей в те годы еще не вырезали; на вечере самодеятельности Наркомата я читал, облаченный в "горностаевую мантию" из простыни и гусиных перьев, монолог Бориса Годунова из пушкинской трагедии: "Достиг я высшей власти: Шестой уж год я царствую спокойно, Но счастья нет моей душе..." Ничего, обошлось... Не объявили даже японским шпионом...
Ждали войны, которую затем объявили "внезапной". В первые минуты гитлеровского "блицкрига" получил приказание выехать в город Брест, развернуть сеть полевых госпиталей. Меня остановили под Барановичами: в Бресте немцы. Западная Белоруссия была оккупирована в считанные дни. Отправили меня с той же целью в Вязьму, где находился территориальный медицинский центр, -- начались бои под Смоленском. Мы едва успевали эвакуировать полевые госпитали; да и не всегда успевали...
Я долго не знал, что вся моя семья уничтожена. И в Минске, и в Крыму. В Карасубазаре всех крымчаков -- под корень, в том числе все семейство Хондо; даже бабушку, которой было 104 года, расстреляли и швырнули в овраг. Бабушка, кстати, просила увезти детей, спасти их. Отец ни в какую. "Я был в плену у немцев, я знаю их, -- твердил он. -- Не слушайте болтовню прохожих..."
Таких "знатоков" было, как известно, немало. И в Крыму, и на Украине, где немцев помнили по оккупации времен Вильгельма II. Ни одного из "знатоков" в живых не осталось...
Как ни горько об этом говорить, но именно в эти годы гитлеровского изуверства и начался официальный государственный антисемитизм в Советском Союзе.
Как точно и образно сказал писатель Василий Гроссман в своем романе "Жизнь и судьба", Сталин поднял над евреями "вырванный из рук Гитлера меч уничтожения..." Он поднял меч и раньше, еще не вырвав из рук Гитлера. Тут можно сказать, пророки шли нога в ногу. Еще в 1942 -м Сталин приказал изгнать всех евреев -- редакторов фронтовых газет и требовал выдвигать "истинно русских" руководителей, под знаменами Суворова и Кутузова. Этот "великорусский поворот" в политике и привел к многолетней антисемитской вакханалии, которая в конце концов докатилась и до меня и до моих детей.
В войну этого не понимал, некогда было оглядеться. А 1943-м я начальник большого госпиталя под Ульяновском. Обязан принять раненых, сколько бы их ни доставляли санитарные поезда. Строжайший приказ был по этому поводу. Раненых укладывали на полу в офицерских палатах, если они были не заполнены; даже в генеральской, благо генералы попадали ко мне редко... В госпитале на 400 мест постоянно находилось не менее 800 раненых. Только медперсонала было 180 человек...
И вдруг нагрянула комиссия из одиннадцати генералов. А сколько остальных чинов при них!.. Никто ничего не понимал. Отчего такая честь? У меня сердце упало: со мной не говорили, словно меня уже увезли... Оказалось, в Москву ушел донос, что я кормлю, за счет раненых, медперсонал... Мне грозил трибунал, хотя постичь, почему московская власть выделила в качестве жертвы меня, капитана Хондо, было трудно. Все начальники госпиталей подкармливали медиков, как бы они иначе работали? "Выбрали еврея"? В это не верилось...
Спасло меня только то, что в нашем госпитале возвращалось в строй 72% раненых. Это была очень высокая, возможно, рекордная цифра госпитальных успехов. А медперсонал, выяснили, я подкармливал за счет "остатков", которые всегда есть в больницах, куда привозят людей порой без сознания...
Генералы были разочарованы, однако шел только 1943 год, врачи были еще очень нужны. Через два года меня не спасли б уж никакие успехи...
В 1952 году из семи врачей нашего госпиталя изгнали пять, меня оставили, так как не было специалиста по ухо-горло-носу... Когда его нашли, добрались и до меня. Это было в Вильнюсе. Когда прибыл туда, в городе было 25 тысяч евреев, когда уезжал -- 4 тысячи (в 80-х годах).
Армию пришлось оставить, хотя до полной пенсии (учитывая фронтовые зачеты год за три), увы, не дослужил. Не дали дослужить... Сколько драм было на этой почве! У меня драмы не было: я не строевой командир, а врач. Врачи нужны всюду...
В Вильнюсе работу получил сразу и трудился, видимо, успешно: больше двух лет был председателем общества отолярингологов Литвы. Литовцы занять ее не спешили. Должность была почетная, но общественная. Без денег.
Но, как легко понять, опытный врач-отоляринголог без денег не живет...
Жаловаться мне не на что. Да я и не жалуюсь. Моя жизнь сложилась тогда, когда еще не было в стране "ни эллина, ни иудея..." Я состоялся как специалист в эпоху зыбкого равноправия и почти никогда не ощущал дискриминации. Так сложилось... Но я не мог не видеть того, что происходит вокруг меня. Особенно травмировало меня изгнание крымских татар. Подумать только! Поголовно всех! И женщин, и детей!.. Я прожил с татарами бок о бок больше двадцати лет. Я знаю, это добрый народ. Больному -- помогут, голодного -- накормят. Знаю это и как сосед, и как экскурсовод по Крыму, где я подрабатывал все студенческие годы. Что только не происходит в туристском походе. Кто-то ногу распорет, у кого-то с желудком плохо или змея укусит. Татары рано ложились спать, вставали в три ночи -- поливать виноградники, сады... Когда я ни стучался в татарские дома, хоть в полночь, всегда отзывались и никогда не брали денег за помощь больному. Оскорблялись, когда им пытались дать. "Бог накажет!.."