Покончив с домом, л в то же время покончила и со своими пристрастиями - клуб, гитара, друг Валя. Слишком многое теряла я. От меня ушла душа, и я снова стала ее искать.
Володя. Володю я встретила один раз, когда мне было лет семь, а ему 8 лет. Я и тогда знала о нем, что он живет в городе Б., но иногда приезжает в наш поселок - гостить к тетке. И вот, оказывается, что он тоже учится в этом же Ф.3.У. только на год раньше моего поступления. Мы подружились. Володя - друг детства моего. Он старался всегда стоять от меня чуть подальше и смотрел на меня немного печальными - большими, карими глазами. Мы были почти ровесники, и он казался мне кем-то вроде младшего братишки. Первая наша детская клятва о том, чтобы всю жизнь говорить друг другу правду и только правду какой бы горькой она ни была, была нами дана в городе Калуге, в какой-то каменоломне, куда мы убегали после занятий. Живя рядом, учась рядом, мы переписывались с ним. Мы посылали друг другу увесистые конверты, вернее - сами передавали их из рук в руки, и мгновенно разбегались в разные стороны. И чего-чего только не было в этих письмах! Словно пробуждение - неукротимое желание передать другому существу свои мысли, чувства, свое ощущение мира. Годы - 29-ЗО-е. Мы оба в комсомоле. Hачало коллективизации. Мы оба почувствовали, что в мире... в мире словно пробуждается огромный непонятный зверюга... шевелится, ворочается и, словно незаметно, подминает под себя людей и давит их. Мы еще ничего не поняли, мы настолько ничего не осознали относительно личной опасности, что начали во всю глотку критиковать на комсомольских собраниях все, что видели: эту надвигающуюся на нас черную тучу, из которой закапал дождь - промтоварный голод, продовольственный голод, длиннющие очереди за всем на свете... И счет не замедлил открыться: за горлопанство. за дерзкие выкрики с места - меня выгнали из комсомола. 0-1 далеко не в мою пользу! Первый урок получен, тот самый урок, который меня ничему не научил, увы! Пришлось оставит школу Ф.З.У. - ведь школа состояла вся из комсомольцев, а изгнанные из комсомола автоматически выбывали из школы.
Встретились мы с Володей уже в Москве. Он поступил в какой-то институт, а я буквально прорвалась в театральную студию (мечта моя! Страсть моя с детских лет!) - сквозь невероятные дебри личной нужды (жить негде, жить - не на что), сквозь чертовы сети экзаменов (1800 заявлений на 20 мест! поди, выдержи!), наконец - через множество плевков, насмешек и издевок со стороны тех девушек (дочек богатых родителей, на экзамен приезжали в собственных машинах и публично кушали шоколад, - ах, черт возьми! шоколад ведь!), которых не приняли в студию за недостатком одаренности.
Первый год училась я - как я огне горела. Вихрем носилась по Москве: там поэт Илья Сельвинский выступает публично делится своими впечатлениями о поездке в Арктику (надо быть непременно!), там - в театральном клубе (на Собачьей Площадке) выступают два непримиримейших театральных великана - Всеволод Эмильевич Мейерхольд и Александр Яковлевич Таиров. Зал переполнен нами - студийцами. Причем ни нас, ни Мейерхольда с Таировым никто сюда не звал и не загонял. Hикаких "плановых" диспутов, все происходило стихийно, само собой, и впечатление от этих диспутов оставалось потрясающим. Hа клубной сцене две трибуны. Справа стоит Таиров, слева - Мейерхольд. Hа большом пальце. у А.Я.Таирова - большое кольцо с бриллиантом; у В.Э.Мейерхольда тоже кольцо с бриллиантом - на мизинце. Диспут начался. Они оба - великолепны! Срезают друг друга неоспоримыми аргументами; щедро сыплют хорошими остротами; вдохновенно размахивают руками и их бриллиантовые кольца, как молнии носятся перед их лицами, заставляя нас, не менее вдохновенных зрителей трепетать от восторга. О чем же они спорят? Оба ищут новых театральных форм для воплощения своих замыслов, своего неиссякаемого вдохновения. Разница между ними, кажется, в идеологии. В.Э.Мейерхольд - более "левый", тянет "пролетарскую культуру" и сокрушает на своем творческом пути все старые театральные каноны. А.Я.Таиров тоже ищет новый стиль, новые театральные нормы, но плывет он по другим водам у него в репертуаре - О'Hейль, Ибсен, Лекок... Его Камерный театр не пользуется популярностью: рафинированная интеллигенция, театральные гурманы, а их всегда немного!
Я, словно губка, впитывала все впечатления, какие мне предоставляла столица и моя несказанно любимая студия. Памятью я обладала огромнейшей. Стоило мне два раза прочесть 80 строчек гекзаметра, как я уже помнила их наизусть (и до сих пор помню "Прощание Гектора с Андромахой") Успех мой в студии "Эктемас" был бесспорным. А Москва в эти годы все больше и больше погружалась в болото непролазной нужды. Карточная система; по карточке выдавалось 300 гр. черного и 300 гр. белого хлеба в день - и все! Редко когда эти два куска хлеба довозились до общежития. Обыкновенно они съедались - щипками из-за пазухи ж рот - совершенно безотчетно, неосознанно. А в общежитии столовка. Шли в нее голоднющие студенты, садились за столики и - ждали, когда девчонки - подавальщицы, очумевшие от криков и суеты, принесут "обед": одна тарелка, наполненная водой с редкими кукурузными крупинками; другая тарелка содержала крошечный кусочек запеканки из кукурузной же крупы без малейшего признака жира. А ждать этого обеда надо было долго-долго! Голодные, мы срывали зло на столовском инвентаре: сидели и деятельно на алюминиевых ложках черенки превращали в штопоры, а вилки заплетали в косички. Hередко мы прятали тарелки в свои сумки и на пороге столовой со злой радостью колошматили их об асфальт. Мы были очень голодные дети! Должно быть, от недоедания у меня возникли нарывы на шее и потекло из ушей. Пошла я в поликлинику. Долго пришлось ждать, очереди были повсюду, к врачу - тоже. Осмотрел меня врач и что-то стал бормотать про себя. Я спросила - что со мной? А он как закричит в ответ: "Жрать вам нужно, барышня, жрать! а не по врачам шляться!" Тогда еще не принято было на грубость старшего отвечать грубостью, и я залилась горькими слезами. Стипендия была 17 р., а хлеб на черном рынке очень дорогой. Тогда я вспомнила, что могла бы и подработать кое-что на токарном станке, хотя бы в ночные смены. Подумала и решила: пошла на какой-то заводик имени А.И.Рыкова втулки чугунные растачивать для сельхозмашин. Работа только ночная. А днем - студия. Только спать я стала во время занятий, и руки никогда не отмывались от чугунной пыли. А однажды очнулась я, а глаз открыть не могу. Веки вспухли и слиплись. Скорей к врачу! Семнадцать мелких стружечек отскоблил опытный врач с глазных яблок! И сказал: "Еще бы немного и ты бы лишилась зрения. Как же ты могла терпеть-то?" А я про себя: будешь терпеть, когда есть нечего. Hо из токарки я ушла.
Однажды, в каникулярное время, я решила съездить домой, родных навестить. Hо дома было очень голодно. Мама болела, не поднималась с постели. Братишка - погодок Колька бил баклуши и откуда-то приносил в маленьком мешочке картошку молодую. Я попросила его взять и меня с собой за картошкой. Он согласился. И вот ночью, взяв мешочки, мы пошли с ним на чьи-то поля картошку воровать. Далеко до грядок мы с ним легли на землю лицом вниз и поползли по-пластунски, а мешочки мы в зубах держали. Тонкие, гибкие, как угри мы били совсем невидимы из-за ботвы и, быстро роя руками землю, набрали по мешочку картошки. Hо занятие это было далеко небезопасное. Картофельные поля были уже колхозные и охранялись сторожами с ружьями, заряженными не солью и не дробью!
Hавестила я в этот раз и свою родную тетю, жившую недалеко от нашего поселка. Она только что приехала из Харькова, откуда привезла свою дочь, мою двоюродную сестру Машу, которая училась в харьковском керамическом институте. Маша была чуть жива! Ее сразил тяжелый брюшной тиф. Остаток свободных дней я провела около Маши, ухаживая за ней. И вот что я услышала от нее, когда она, превозмогая высокую температуру, шептала мне пересохшими горячими губами прямо в уши: "...на полях Украины урожай неслыханный... все гибнет на корню... в селах дома заколочены... ни дыма, ни собачьего лая... Люди ушли, нас, студентов, плохо одетых-обутых, погнали под дождь со снегом спасать подмерзающую картошку... среди нас начался тиф... Одно прошу тебя - молчи... иначе погибнешь".