В те напряженные часы тревожного ожидания было не до того, чтобы Карзов мог обстоятельно поделиться своими впечатлениями, а мы - выслушать его. Но то, что увидел он тогда во время своей поездки, оказалось столь необычным, не виданным им никогда ранее, что оно запечатлелось в его памяти на всю жизнь. И через много лет после войны, когда уже писались эти записки, Карзов рассказал, что пришлось ему наблюдать в тот день. Вот его рассказ - он дан от лица Карзова.
- Я мчался по дороге, спеша догнать танки - они ушли уже далеко. Проскакал километров пять - их все еще не видно. Наконец, вижу: пыль шлейфами тянется и на дороге, и рядом - время сухое, пыль везде подымается - танки наши идут! Сначала я и внимания не обратил - не колонной идут, а развернутым строем. Меня одна мысль подстегивала: побыстрее командование танкистов найти, таблицами обменяться. А потом удивился: сколько скачу, а почему-то, кроме танков, впереди никого из наших - ни на дороге, ни по сторонам - обычно же всегда кто-нибудь на глаза попадется, вся же степь военным народом населена. А тут ни души. Докуда, думаю, я доскакал?
Гоню своего лошака - танки догнать!.. Как поравняюсь хоть с самым концевым, крикну, спрошу: где командование? Вот уже догоняю... Только гляжу батюшки мои! Навстречу нашим танкам - немецкие! Издали видно, что немецкие, тут ошибки нет, я ж их видел... Идут тоже боевым строем, по степи широко развернулись, прямо навстречу нашим. Там высотка впереди, на их пути, так они из-за этой высотки вываливаются, один с другим вровень, и много их - не счесть! Может, всего с километр их и наших разделяет. Две броневые армады, одна на другую! Вижу - вот-вот сшибутся! Где уж тут танковых начальников искать! Свернул коня в сторону быстро: куда укрыться? Ведь сейчас, наверное, такой тарарам начнется! Гляжу - мне как бог послал - два длинных бугра каких-то, крапивой поросших. Завел я коня меж ними. И сам укрылся, ямку какую-то нашел. Но мне оттуда и сквозь крапиву все поле видно.
Расстояние между танками все сокращается, сокращается... Первыми немцы не выдержали - начали с ходу из пушек палить. А наши идут молча, без выстрела. И только когда расстояние меньше километра стало - и наши начали стрелять тоже без остановок. Вижу - один немецкий танк вспыхнул, черным дымом закрылся, второй. Еще в два их танка попадание - этим в ходовую часть врезало, завертелись волчком, на одной гусенице и замерли как вкопанные.
А бой все разгорается... Моторы рычат, от горящих машин гарью несет, выстрелы гремят. Один из снарядов, болванка, наверное, срикошетировал, поблизости шмякнулся, подпрыгнул, завертелся - аж трава зашевелилась, как живая. Наши танки - вот они, рядом со мной, из пушек бьют, маневрируют... А по всему полю черный дым по ветру тянется, к небу всползает. Горят и немецкие танки и наши. Я дымов этих около трех десятков насчитал - и это при том, что всего лишь минуты прошли. Танковый бой - он скоротечный, его на часы считать не будешь... В черном дыму люди мелькают - тоже черные, в комбинезонах танкистских - из подбитых машин... Где наши танкисты, где немецкие - и не разберешь.
Не все подбитые танки тихо горели. Иной горит, горит, да как рванет в нем боезапас - башня взлетает вместе с пушкой. Ад кромешный! А уж про танкистов, что в этой башне были, и подумать страшно!
А самый сильный бой начался, когда наши в лощину со своего склона скатились и с немцами вплотную сошлись. Тут уж - танк на танк, и не поймешь, где свои, где чужие, - все смешалось. Лощина словно котел бурлящий... Дым клубится, смешивается - пожаров-то десятки, а может, вся сотня уже. Но если прикинуть приблизительно - у немцев потерь больше, чем у нас. Но это на глазок. Сквозь дым много не разглядишь.
Тем временем все наши танки мимо меня промчались, дальше в самую гущу боя.
Тут спохватился я: что ж я, вроде зрителя! Надо командование танкистское искать! Где-нибудь сзади оно, чтобы боем управлять! А я и не заметил, как проскакал вперед.
Вывел я свою лошадку из укрытия, влез в седло, поскакал назад, откуда танки шли. Там, на верху склона, тоже машины видны - какие подбитые стоят, какие возвращаются на заправку - все снаряды расстреляли. Подскакал я к одному - танкисты на меня как на чудо смотрят: откуда среди танкового боя кавалерия такая? Спросил - где командование?.. Показали. Сделал все, что было поручено, - и обратно в полк. Скакал и оглядывался: долго еще было слышно танковый бой...
Я слушал Карзова, а в памяти вставал тот день, четвертое августа сорок третьего года, когда, заняв оборону севернее Кутафино, ждали мы своего часа...
Танки седьмого корпуса, как броневым щитом, прикрыли нас тогда - не известно еще, что было бы с нами, не подоспей они навстречу немецким танкам, которые шли на нас. Наши артиллеристы, бронебойщики, гранатометчики, наверное, смогли бы подбить сколько-то вражеских танков. Но остановить всю лавину брони и огня?
В тот же день мы снова пошли вперед, дальше на север, в направлении Орла. Нам до него было далеко. Но дошла весть - мы ей очень обрадовались, - что другие наши части уже в восемнадцати километрах от Орла. Может быть, бросок той армады немецких танков, которую видел Карзов, был отчаянной, последней попыткой гитлеровского командования как-то изменить в свою пользу обстановку на нашем участке фронта.
Нам не удалось пройти далеко - разведка донесла, что впереди укрепленная оборона противника, с окопами полного профиля, с дерево-земляными огневыми точками - заранее подготовленный врагом рубеж. Сколько их было, вражеских рубежей, за эти две недели на нашем пути? И вот еще один... Снова нашим людям идти на огонь, гибнуть в атаках, чтобы освободить еще одну или две деревни! А там, за ними, может быть, опять встанет на нашем пути еще один укрепленный рубеж.
...Вечер. Темнеет. Мы с Петей Гастевым, вызванным мною на КП полка, собираемся на передовую - вести передачи. Все рупористы - да их и было лишь трое на весь полк, не считая Пети, - в прошедших боях выбыли из строя, из всей нашей рупористской команды остались мы вдвоем. Поэтому теперь я поручаю Пете вести передачи не только в его батальоне, но и в других, - в зависимости от того, откуда удобнее говорить, где к противнику поближе. Вот и сейчас я решил, что Петя пойдет в один батальон, я - в другой. Комбатов я уже предупредил по телефону. Мы с Петей условились, что когда он кончит вещать, то из батальона придет сюда, на КП полка, куда вернусь и я, и расскажет, как у него прошла передача.
В последнее время мы как-то теснее сблизились с Петей. Мне все больше нравится этот немногословный, даже чуть застенчивый паренек. Его застенчивостью я объясняю то, что он как-то сдержанно ведет себя, когда я пытаюсь расспросить его о довоенной жизни, о родителях, об университете. Впрочем, однажды Петя удивил меня своей внезапной откровенностью. Произошло это ночью, когда мы, проведя передачи и встретившись после этого в батальоне, решили переночевать там. Мы улеглись на одной плащ-палатке в оставшейся после немцев просторной аппарели и лежали молча. Вдруг я услышал Петин голос:
- А вы знаете... - По его тону я понял, что он хочет сказать что-то важное для него, но не решается. - А вы знаете... - повторил он.
- Что, Петя?
- Я давно хочу вас спросить...
- Так спрашивай, пожалуйста!
- Вот когда вы в первый раз пришли и задали вопрос, хочу ли я в рупористы, и я сразу сказал, что хочу...
- Ну, ну, продолжай!
- Вы не подумали тогда, что я обрадовался - служба полегче будет?
- Чем же полегче? Ночью все отдыхают, а ты ползи с трубой за передний край да жди обстрела.
- Это так. Но пока бои не начались - мой расчет окоп роет, а я к вам с рупором тренироваться.
- Тебя что, попрекали?
- Нет.
- Так что же ты сам себя попрекаешь?
Больше к этому разговору мы не возвращались. И Петя оставался малоразговорчивым, как и прежде. А вообще-то мне нравится его сдержанность. Это, по-моему, проявление его самоуглубленности, сосредоточенности, устремленности к чему-то одному, самому важному для него. Когда он после войны окончит университет, из него, пожалуй, может выйти дельный научный работник, возможно, в будущем, даже ученый. Вот интересно будет через какие-то годы встретиться, например, с профессором Петром Алексеевичем Гастевым и вспомнить, как давно-давно, летом сорок третьего года, на Курской дуге, ночами лазили мы с жестяными трубами по нейтралке... А что, встретимся непременно, лет этак через десять после войны, если останемся живы, конечно. Будет Петя к тому времени иметь вполне солидный вид, особенно если наденет свои фронтовые награды. А они у него, конечно, будут. И первой будет медаль За отвагу. Когда, после взятия Тросны, начали оформлять награждения отличившихся, я сказал Собченко, что и Гастев заслужил, и Собченко обещал представить его к медали. Но Пете об этом я пока не говорю. Пусть будет для него сюрприз.