Ивана Бурку отставили. Яковлевы стали требовать, чтобы прежде, нежели будет избран новый атаман, срубили Мишке голову, а нет – кинуть его в тюрьму-тюгулевку.
– Дело! – дружно крикнуло войско.
К Татаринову подлетел «слепой» Санька Деменьтьев, схватился за булаву.
– Отдай! – крикнул.
– А не отдам, – твердо заявил Татаринов и ударил его по голове тяжелым набалдашником булавы. Тот покачался, покачался и грохнулся.
– Убил! Второго казака Мишка ни за что убил! В тюрьму его! Хватайте булаву! Хватайте, братцы, а то он еще кого убьет ею!..
Кинулись к атаману пятеро рослых казаков:
– Отдай!
– Не троньте! Убью! Атаманскую булаву не воровством берут, спокон века так было, не бунтовством, а по чистой совести и по праву… Вы же своим воровством да поклепами у меня булавы не возьмете.
– Да как же так, братцы! Что же он – в тюрьму с булавой пойдет? То будет и в позор всему войску, и в вечную укоризну.
Не отдал Татаринов атаманской булавы. Ему хотели скрутить руки – не дался. Хотели саблями срубить голову – войско крикнуло:
– А не рубите Мишке голову! Успеется!
Его повели по длинному двору к круглой, стоявшей в средине города тюрьме. Он шел с булавой, гордо подняв непокрытую голову, и пристально вглядывался быстрыми раскосыми глазами в понурые лица мятежников. Черные брови, сросшиеся на переносье, хмурились. В такт твердого шага на правом ухе его покачивалась большая серебряная серьга. Вдали на крыльце замка Калаш-паши стояла в белом бледная, но спокойная Варвара.
Тюрьма в Азове-городе была знатная: двери железные, замок в три пуда, пробои булатные, засовы медные! Сидел в ней донской казак Ермак Тимофеевич и ждал в страшной темнице от султана турецкого смерти своей либо волюшки. А еще сидел в ней Иван Болотников.
Крякнул тюремный староста, рыжебородый казак в малахае Максим Скалодуб, тяжелым тюремным ключом, натужась, повернул в левую сторону, три раза в правую, – зазвонил замчище, заиграл неслыханными колокольцами и раскрылся.
– А погоди, Максим, не закрывай тюрьмы! – кричали с помоста. – Чтоб Мишке скуки не было в тюрьме, сажай к нему Алешу Старого, Наума Васильева да Каторжного Ивана. Вольготнее будет нам без них кричать атамана!
В крепости закричали:
– Любо!
– Не любо!
– Сажать!
– Не сажать атаманов!
Всех атаманов кинули в тюрьму. Хотели было и деда Черкашенина, а он сел на помосте, снял шапку, да и сказал:
– По тюрьмам я от войска Донского храброго отродясь не сиживал, а от вас, корыстных да кривых обманщиков люда праведного, по горло во лжи утонувших, сидеть в тюрьме николи и ни за что не стану. Рубите голову!
Совесть заела все же – не срубили голову знатному атаману. Крикнули Корнилия. А в это время черный поп Серапион, да войсковой писарь Федор Иванович Порошин, да дьяк Гришка Нечаев внимательно разглядывали царскую грамоту. Серапион тихо и хрипловато сказал:
– А печать царя Михаила Федоровича да вовсе не така… Та печать на трех створках… а тут их две только!
– Ну?! – шепотом спросил Порошин. – И мне так сдается – всегда бывало три…
– А писано: с одной стороны – «Божиею милостию великий государь царь и великий князь Михаил Феодорович». Дважды сказано «великий», а тут единожды!
Дьяк Гришка сверил эту грамоту с другой.
– А в середине царской печати, – вспотев, говорил поп, – Георгий Победоносец на коне колет копьем змею-дракона с крыльями… А тут… крыльев у змеи и нету. Змея обнаковенная…
Яковлевы зашумели:
– Почто вы там ногтями печать царскую колупаете? Попортите!
– А не попортим, – ответил есаул Порошин. – Несите знамя царское.
Вынесли.
– Глядите! – сказал казакам Порошин, подняв руку. – Там-то змея с крыльями, а тут-то у змеи крыльев нет! Подложная грамота!
– Быть того не может! – закричали, надрывая глотки, братья Яковлевы. – Тебе все, что к нам от царя придет, подложное!
– Подложная! – твердо говорил Порошин.
– В тюрьму его кинуть! И попа с ним заодно в тюрьму!
– А не коротки ли руки ваши? – обозлясь, сказал Порошин.
К нему было кинулись с обнаженными саблями, но он мигом выхватил из ножен свою саблю:
– А подойди кто, свистнуть не успеешь – сбрею…
Зная храброго и ловкого есаула Порошина, все отступились.
– А на другой стороне царской печати писалось: «Всея Руси самодержец и многих господарств господарь и обладатель». А в сей грамоте писано «государств», а следует «господарств». Я все печати знаю царские, – вытирая рукавом рясы потный лоб, сказал Серапион. – И покойницы инокини Марфы Иоанновны печать знаю, и, царствие ему небесное, с двумя перстами печать Филарета Никитича…
– Ну, ежели грамота подложная, – крикнуло тогда войско, – не станем избирать атаманом Корнилия. То спросится с него, сыщется войском. А без атамана нам быть ныне все едино нельзя! Кричите Тимошку!
– Тимошку! Тимошку!
– Ивана Разина! Чем не добрый казак! Во всем гож! Ивана Разина!
Дружнее, чем за других, крикнули все-таки за Тимофея Яковлева.
– Но как же Тимошке править войском без атаманской булавы?
– А мы порешим Мишку насмерть и булаву добудем. Пошли к тюрьме!..
– Безумные! Остановитесь! – услышали они голос позади себя. Оглянулись. На помосте (того еще во веки веков в обычаях не было на Дону) в белом одеянии стояла, сверкая лучистыми глазами, Варвара Чершенская.
– Остановитесь! – звучал ее голос.
Лицо ее было бледно. Голос дрожал, но был тверд и решителен.
– Безумные! Не здесь ли, на этой земле, и не в этой ли древней крепости бывал донской казак Ермак Тимофеевич?
Все затаив дыхание повернулись к помосту: «Не полезет же баба на помост майдана, коль дела у нее нет?!»
Слушают:
– Дикие и неблагодарные! Вы же сами порешили в кругу: ехать атаману Татаринову в Москву, сложить за вас же свою голову! Вы же сказывали ему на отъезде, что он служил войску всех честнее, всех бескорыстнее! Вы же говаривали всем, и то я сама слышала, Татаринов-де показал многим странам редкую храбрость, узнав о которой ужаснулись многие государи и сам султан Амурат! Вы же сказывали, что многим государствам стала ведома мудрость вашего атамана! Иные государи и люди многие не поверили, что Михаил Татаринов, вместе с вами, донскими казаками, одолел сильнейшую крепость Азов и нанес наивечный позор могучему султану. Иные государи почитали все это нелепым вымыслом да сказкой!.. Хороша сказка. Она запомнится потомкам!
Не вы ли, гордые и храбрые, отреклись ныне от этой богатырской сказки? Вы захотели снять голову предводителю, вашему прославленному атаману!.. Нет, не вы этого хотели. Этого желали ваши враги! Иуды Яковлевы! Не по чести они добиваются славы. Не честным путем хотят они добыть ее. Слава добывается острой саблей. Безумные! Почто вы не жалеете себя, не дорожите добытой вами славой! Почто вы губите ее! Опомнитесь! Вас Иоанн Васильевич за храбрость пожаловал Доном-рекой. А вы?! Куда вы силу богатырскую тратите?..
Озадачила она казаков своей речью. Призадумались. Не знали, гнать ли бабу с помоста, или дальше слушать ее. Слушать бабу в таком деле позор казаку. И не слушать нельзя. Все в дело сказано. А она все громче да горячее жмет:
– Вы осквернили память деда нашего Ермака, донского казака, родоначальника славы нашей. Вы осквернили славу покорителя Сибири! И дана вам на Дону своя воля, и Дон-река со многими протоками да зелеными лугами. И по той же Ермака славе стали в подданстве за московским царем Казанское, Астраханское, Сибирские царства с городами и землями. Аль позабыли вы, что в сей крепости сидел в темнице сам Ермак Тимофеевич!
Люди вольные! Не вы ли по достоинству должны сберечь память дела нашего! Ходили вы на Царьград с Черкашениным, со другом верным Ермака! А ныне вы и его хотели кинуть в тюрьму. Осталась ли у вас от этого совесть чистая? От татарских набегов пылают села русские и города казачьи, а вы учинили среди войска крамолу! В полон уводят детей и матерей наших, а вы не поспешаете им на помощь.