— Да как вы смеете?! — грудным голосом воскликнула Берта и возмущенно поднялась с бревна.

— Сидеть! — гавкнул, как цепной пес, Смирнов так страшно и недобро, что ноги ее подкосились и она, уж не чуя как, вновь оказалась сидящей на бревне. — Теперь насчет того, сметь мне или не сметь. Только что мой друг Вадим Устрялов, досконально обыскав дачу, сообщил, что обнаружил звукозаписывающее устройство, которое постоянно фиксировало все разговоры, ведущиеся в музыкальном салоне, столовой и на кухне. То есть в тех местах, где постоянно общаются гости и хозяева.

— Но какое я имею к этому отношение? — слегка успокоилась Берта.

— Прямое. Самое прямое. Тот же искусный и глазастый Вадик выяснил, что звукозаписывающее устройство включается вручную и что пульт управления этого устройства находится в твоей комнате.

— Это подлость! Подлость! Кто вам дал право влезать в чужую частную жизнь?!

— Анекдот расскажу, — пообещал Смирнов. И рассказал: — Поезд идет бесконечным тоннелем. Естественно, все купе закрыты, а сортиры тем более. И вдруг у одного пассажира страшно прихватывает живот. Или разорвет его или… В общем, умолил он соседа по купе, расстелил газетку и присел. Натурально, звуки, запах… Сосед, чтобы как-то скрасить свое существование, закурил. Тот, что тужился над газетой, поднял голову, посмотрел осуждающе и напомнил: "А вагон-то для некурящих!" Не надейся, Берта, вагон для курящих.

— Какая мерзость! — содрогнулась Берта Григорьевна.

— Мерзость, — согласился Смирнов. — Я тебя в лесок увел, чтобы этой мерзостью не запачкать приличных людей. Усмирить тебя, к ногтю прижать, дать понять, что тебе от меня никуда не деться, и уж только потом — к людям. Говори.

— Что говорить? Что ты — старый негодяй и провокатор, бессердечный и жестокий мерзавец, готовый без раздумья растоптать чужую жизнь? Ты погубил меня, погубил!

— Видал дур на своем веку, но такой… — изумился Смирнов. — Ты и вправду ничего не понимаешь или меня за идиота держишь?

— Что я должна понимать, что?

— Хотя бы одно: ты сдала Мишаню. Душегубы, узнав из разговора Георгия и Даши, который ты записала, что он в раздрызганном своем состоянии представляет потенциальную для них опасность, без раздумий убили его. Ты активная соучастница убийства, Берта.

Она завыла в полный голос. Он вспомнил про затухшую папиросу и, прикурив, на две затяжки присосался к коричнево-грязному чинарику. Он курил, а она выла. Без слез, заунывно, как собака по покойнику, в одном регистре. Наконец, икотно дергаясь, зарыдала. Подождав, когда она дойдет до настоящей истерики, он встал и спокойно дважды съездил ладонью по ее лицу.

— За что? — хрипло спросила она, горько и уже тихо заплакала. Он протянул ей большой мужской носовой платок и приказал:

— Вытрись!

Она послушно высморкалась и возвратила платок. Он изучающе, как Левенгук через микроскоп инфузорию, рассматривал ее. Удовлетворился осмотром и протянул ей руку:

— Пошли.

Она отшатнулась было в боязни новой пощечины, но, поняв, что больше бить не будут, встала, зябко закуталась в шаль и согласилась мертвым голосом:

— Пошли.

Мимо и слова не проронивших Вадима и Дарьи Смирнов провел Берту в ее комнату. Усадил на кровать, посоветовал:

— Можешь полежать, отдохнуть недолго. Отдохнешь, а уж потом я с тобой поговорю всерьез.

Она без звука мягко завалилась на бок. Он вырвал из-под нее шаль и этой шалью накрыл ее как следует.

А потом была лекция, которую прочитал эрудированный специалист Вадим Устрялов:

— В салоне три микрофона. Один у рояля, прикреплен к отопительной батарее, второй под журнальным столиком и третий в абажуре торшера. На кухне — два. Под столом, естественно, и в посудном шкафу. И еще три в столовой. Опять же под столом, у парных кресел и в подоконнике. Вот и все.

— А в других комнатах? — на всякий случай спросил Смирнов.

— Исключено, — слегка обиженно ответил Вадим. — Я проверял досконально.

— Ну а теперь, как действует: что берет, что не берет.

— Берет любой звук в этих трех помещениях вплоть до шепота.

— Шепот, робкое дыхание… — бормотал Смирнов.

— И робкое дыхание тоже, — заверил Вадим. — Аппаратура первоклассная, на Западе часто используется при промышленном шпионаже. Но ничего особенного, не ноу-хау. Так что меня ничем не удивили.

— Тебя удивишь, — почему-то недовольно то ли похвалил, то ли осудил Смирнов и неожиданно встрепенулся: — Мы тут треплемся вовсю, а Берта включила аппаратуру и пишет наши секретные разговоры, зараза!

— Такого не может быть, — строго и без колебаний возразил Вадим. — Все контакты заблокированы.

— Ты ничего там не повредил? — забеспокоился Смирнов.

— Александр Иванович, — протяжно укорил его Вадик.

— Молчу, шеф, молчу! — охотно сдался Смирнов.

Разговор шел на кухне. Смирнов и Вадик сидели за столом друг напротив друга, глаза в глаза, а в малом отдалении, подперев щеку кулаком, пригорюнилась Даша. И слушала их, и не слушала. Но паузу уловила. Сказала, жалуясь:

— Что ж это за напасть такая? Одни предатели кругом, одни предатели!

— Я могу тебя неправильно понять, Дарья, — сурово предупредил Смирнов.

— Да вы-то тут при чем? — отмахнулась она. — Я же сама, сама их в товарищи выбирала. И выбрала, идиотка! Почему так, Александр Иванович?

— Ну, идиотка — это слишком сильно сказано. Но то, что ты малость тщеславная и сильно доверчивая дуреха, — это уж наверняка. Как тебе пофартило, так ты сразу и поплыла по ласковым и теплым волнам, не замечая, что и волны, и искусственное море устроили тебе те, кто сладко кормится около беспечной пловчихи.

— Как же мне теперь с Бертой разговаривать?! — мучительно простонала она.

— Сейчас я с ней побеседую с полчасика, а потом вернусь и сообщу, как надо тебе с ней разговаривать, — подчеркнув слово «надо», пообещал Смирнов и встал. — Вы меня здесь подождите.

— У меня времени в обрез, — предупредил деловой Вадик.

— У меня тоже, — жестко оборвал его Смирнов и ушел к Берте.

Берта успела повернуться лицом к стене, обратив к Смирнову мощное, полукругом, бедро. На звук открываемой двери не отреагировала. Он чувствительно, но без злости, хлопнул по этому выдающемуся бедру. Хотел было сказать нечто издевательское, но замер вдруг, скользящим взором поймав неживой остановившийся взгляд. На прикроватной тумбочке со своей фотографии смотрел на него высокомерный и обаятельный Олег Радаев.

Хоронили Михаила Семеновича Кобрина на еврейской половине кладбища. Не по строгому обряду, а как положено теперь хоронить богатеев всех рас и национальностей. Сначала — венки. Не совковые, бюрократические привычные из тяжелой хвои, с химически яркими искусственными розами и кумачовыми с казенными словами лентами, а некие экзотические гирлянды из живых цветов, подобные тем, которыми украшали в Индии в былые времена знатных гостей. Потом — гроб. Не красно-черное чудище, которое в финале заколачивают плотницкими гвоздями, а некое сложное сооружение из красного дерева, напоминающее ампирный комод и царскую карету одновременно: с бронзовыми ручками, с бронзовыми защелками, в непонятных, почти каббалистических золотых прибамбасах.

И, наконец, процессия. Процессия, которая вела свою родословную от бесконечной кавалькады иномарок, приползшей к кладбищу медленной змеей. Кому холодно, те в строгих английских плащах, кому терпимо, те в траурных черных костюмах. Немногочисленные дамы исключительно в черном. Черная кожа, черные меха, черные кружевные платки, черные шляпки, черные вуалетки и подведенные черным сосредоточенно горестные глаза.

Как это у обыкновенных? Загнать катафалк по дорожке поближе к могиле, быстренько подтащить гроб к неряшливой яме, для порядка дать поговорить двоим-троим, послушать в скорби пятерку медных дударей. Окрыленные предстоящими чаевыми могильщики быстренько закидают яму землей, поклониться холмику — и на поминки.