— Переговоры со мной велись через Радаева. Я могу надеяться на то, что все, о чем я вам скажу, останется между нами или хотя бы не выйдет на уровень гласности?

— Надейся, — посоветовал Казарян.

— Надежды маловато. Хотелось бы уверенности…

— Да что ты жмешься, будто ссать хочешь? — не вытерпела, возмутилась Наталья. — Начал закладывать, так закладывай до конца!

— Если не принимать во внимание некоторую грубость изложения, совет вашей жены своевременен и абсолютно правилен.

— Итак, о Радаеве… — эпически начал Юрий Егорович.

— Да ладно о Радаеве! — И Казарян уже разозлился. — Чем они тебя придавили?

— Подробнейшей и отчасти документированной информацией о нашей не совсем законной прошлогодней операции, связанной с событиями, происшедшими в криминальном мире.

— Это когда вы вместо того, чтобы отмыть, три четверти уголовного общака под шумок междусобойной войны тихо прикарманили?

— Можно и так выразиться.

…Двое в камуфляже наблюдали, как Казарян вышел из лифта и направился к выходу. Когда он проходил мимо них, они встали и попрощались дуэтом:

— До свидания, Роман Суренович.

— Ах да, — спохватился задумавшийся кинорежиссер, вернулся и просунул в полукруглую дырку в стеклянной стене ключи от наручников и увесистый «кольт». — Там Родион томится. Расстегните его и отдайте ему пистолет.

Ничего не поняли камуфлированные, но дверь открыли. Казарян вышел на волю и сладко потянулся. В общем, можно быть довольным собой.

17

Почему понедельник — день тяжелый? А потому что рабочий. Первый рабочий день недели. Смирнов зевнул во всю пасть, лязгнул искусственными челюстями и, открыв калитку, выкатил свой велосипед в проулок. Время лечебной физкультуры для инфарктника — десять верст на двух колесах по местным тропинкам. Но крутить педали не очень-то и хотелось, а хотелось выкурить вторую — вне плана — утреннюю папиросу.

Он увел велосипед из зоны, которая могла просматриваться бдительной Лидией, и, пройдя немного, безбоязненно и оттого в полную оттяжку закурил, привалив двухколесное чудо техники к забору Дарьи.

— Здравствуйте, Александр Иванович! — сладко пропел женский голос из-за забора. Но соло исполнила не певица, сидевшая на лавке у крыльца, а Берта Григорьевна, притулившаяся к хозяйке.

— Чего это вы здесь спозаранку? — от изумления забыв поздороваться, растерялся Смирнов. — Ты же, Дарья, в это время дрыхнешь без задних ног!

— А нас из дома выгнали! — похвасталась Берта Григорьевна.

— Это как же понимать?

— Да идите же сюда! — испугавшись чего-то, вдруг свистяще зашипела Дарья. — Нам громко разговаривать нельзя.

Берта нажала на кнопку, и Смирнов, миновав калитку, покорно покатил велосипед к скамейке. Подойдя на расстояние шепота, шепотом же и повторил:

— Это как же понимать?

— Мастер у нас в доме, — уважительно сообщила Дарья. — Мою технику записывающую и воспроизводящую- проверяет, что-то там у меня в последнее время барахлит. Конечно, я понимаю, не ко времени все это, но что делать? Заранее с ним договорилась, а у него на два месяца вперед все расписано. Еще, что ли, два месяца ждать?

— Такой важный? — удивился Смирнов.

— Такой умелый. И единственный. Нарасхват.

Глазастый Смирнов вмиг соединил спецфургончик за забором с шурующим на даче мастером. Указал кивком на фургончик:

— Его?

— Его, его! — заверила Дарья. — Суперлаборатория на колесах.

— Все я про вас понял. Ничего интересного. А на велосипеде кататься все равно не хочется, — признался Смирнов.

— Надо, Федя, надо! — назидательно подбодрила его Берта Григорьевна.

— А я что говорю? — мрачно согласился Смирнов и щелчком направил окурок в урну. Не попал, прошел к урне, подобрал окурок и бросил в дырку для мусора. Вернувшись, шепотом извинился: — Пардон, — и вдруг, осененный, взвился: — Бабы, ну что вам здесь кучами сидеть? Пошли гулять! Подснежники распустились вовсю!

— Мне велено никуда не отлучаться, — сказала Дарья обреченно.

В подтверждение ее слов на крыльцо вышел рыжий мастер, увидел Смирнова, мельком поздоровался:

— Здрасте, — и обратился к хозяйке: — Как я и предполагал, Дарья Васильевна, все дело в записи. Запись у вас не на автоматике, а в ручном режиме, а вы пользовались пультом весьма и весьма небрежно. Разболтались приводы, ослабли контакты. Я кое-что сделал, поправил что мог, несколько изменил схему управления. Пойдемте, я вам покажу что и как, чтобы вы в дальнейшем, извините, не портачили.

— Пойдемте. — Даша покорно встала.

— Ты надолго, хозяйка? — спросил Смирнов.

— Надолго, — за нее ответил мастер, и они направились в дом.

— Увели, — констатировал сей прискорбный факт Смирнов. Но лишить природного оптимизма было трудно. — А, может, все и к лучшему, роскошная моя Берта? Мы с тобой- в обратном переводе на русский — в четыре глаза, так сказать. На природу, а? В чащу, а? В интим, а?

— Да уж и не знаю, Александр Иванович, — вяло посомневалась Берта.

Но Смирнова было уже не остановить. Подхватив пышную даму за локоток, он поднял ее со скамейки и, ненароком трогая за разные места, укутал, как младенца, в вечную ее павловопосадскую шаль.

— Вот ты и готова, радость моя. Потопали.

Берта Григорьевна движением плеч освободилась от запеленутости, двумя руками проверила прическу, улыбнулась, показав прекрасные зубы и, яростно кокетничая, согласилась:

— Потопали.

Катя левой рукой велосипед, отставной полковник ностальгически мечтал на ходу:

— В былые-то времена усадил бы я тебя, Берта, на раму и покатили бы мы с тобой щека к щеке. Ехал бы я и распалялся. А распалившись, свернул в густые кусты и…

— И что же вам мешает сделать это сейчас? — с соответствующим придыханием откликнулась Берта.

— Отсутствие на велосипеде рамы, недоступное счастье мое, — лукаво объяснил Смирнов. — Нету на нынешних рамы! Одни зигзаги!

Берта глянула на велосипед, с сожалением убедилась в его правоте: не было рамы, и все тут. Выбрались в лесок, исхоженный такой лесок, обжитый. По пути и бревнышко лежало подходящее — сухое, чистое, вытертое задами неприхотливых дачников.

— Присядем? — предложил Смирнов.

— Мы же гулять собрались, — удивилась Берта и уселась на бревно.

В общем-то ей гулять и не хотелось. А умный Смирнов нашел и теоретическое обоснование их столь быстрому привалу.

— Гулять, дорогая Берта, это не значит только усталыми и нежными ножками по неровной и сырой земле топать. Гулять — это ощущать безмерный мир, любоваться непредсказуемой природой, чувствовать себя частицей вселенной. — И покончив с поэтичностью, деловито пообещал: — Ты сиди, а я тебе цветочек найду.

Меж серых останков прошлогодних, мягких, нерешительно зеленых, народившихся трав рос маленький голубовато-розовый цветок. Смирнов осторожно сорвал его.

— Прелесть, прелесть! — восхитилась Берта. Цветок лежал у нее на ладони. Смирнов присел рядом с ней на бревно:

— Красоту любишь?

— Кто ж ее не любит?

Смирнов из нагрудного кармана, не вынимая пачки, вытянул беломорину, размял каменный отечественный табак (крошки в виде сучков просыпались ему на брюки) и, не закурив, заговорил:

— Жил в начале века один такой весьма забавный господин — Борис Савинков-Ропшин. Так вот он однажды изволил выразиться, что, мол, морали нет, есть только красота. И соврал, потому что в этом звонком афоризме ничего, кроме пижонства и позы, нет. Красота — это первозданность, чистота, невинность, и поэтому она нравственна изначально. Безнравственный человек не может любить красоту. Она ему враждебна, и он чувствует это.

— К чему вы мне об этом говорите? — спросила Берта.

— Ты не можешь любить красоту, — с огорчением заключил он.

— Это почему же? — злобно забазарила Берта Григорьевна.

— Потому что ты — сука, Берта. Продажная сука, — грустно констатировал Смирнов и, прикурив от зажигалки, втянул в себя ядовитый дым.