Кузьминский подошел к стойке, взял для начала сто и блюдечко с оливками, развернулся к залу и сделал вид, что только что заметил пировавших:

— Антон! Эдик!

Пресс-атташе Антон поднял глаза, а реактивный артист Эдик — руку. Приветственно.

— А-а-а, Витя, — вяло обрадовался уже сильно теплый Антон. В трезвом виде он остерегался Кузьминского. Этот в любой момент мог умыть и за пошлые жалобы, и за глубокомысленно-идиотские сентенции, к которым имел слабость разочарованный в людях и гнетущей действительности Антон. Но сейчас он был доволен, что его узнал известный кинодраматург и прозаик. — Иди к нам.

Кузьминский поставил тарелочку и стакан на стол, хлопнул по плечу Антона, шлепнулся ладошками с Эдиком и уселся.

— Как жизнь? — страдальчески спросил Антон, имея в виду, так сказать, всеобъемлющий план. Воспользовавшись философской отстраненностью собутыльника, Эдик быстренько налил себе из бутылки заключительную сотку, выпил, и собрался откланяться.

— Мне пора, Тоша. Спасибо тебе. А Витя меня заменит. Заменишь, Витя? Пресс-атташе согласно кивнул.

— Как жизнь? — повторил он, на этот раз требовательно.

— Чья? Твоя, моя, современного общества? — уточнил Кузьминский, выпил и, раскусив, пососал оливку.

— Современного общества, — выбрал объект Антон. — А значит, твоя, моя.

— Хрен-то! Моя — это только моя приватная жизнь, Антон. Оно, конечно, человек, как утверждают марксисты, животное общественное, но марксисты, утверждая это, об одном не подумали: я — не животное. Давай поговорим о чем-нибудь другом, Антон. О качестве здешней водки, к примеру.

Услышав милое слово «водка», Антон потянулся за бутылкой и, увидев, что она пуста, удивился:

— Ай да Эдик! И когда успел ее прикончить?

— Успел, как видишь. Что, кстати, является косвенным подтверждением хорошего качества здешней водки. И второй вопрос снят с повестки дня.

— Нет, — не согласился Антон и встал, — не снят. Окончательный вердикт по качеству водки будет вынесен по проведении повторной, контрольной дегустации.

Шутил и одновременно проверял себя на устойчивость. Удовлетворился проверкой и направился к стойке. Поулыбался там с буфетчицей, вернулся с полной бутылкой, поставил на стол и отбыл за закуской. Принес колбаски и сыру. Утомился от походов к стойке и, уронив руки вниз, растекся по стулу, отдыхая. Встал и Кузьминский, чтобы сходить за очередной своей соткой. Проследив за ним и дождавшись его возвращения, Антон спросил с пьяноватой обидой:

— Моей, значит, брезгуешь?

— Что значит твоя или моя? Она одинаковая, Антон.

— Моя, — упрямо повторил тот. — Моя, потому что я ее купил.

— А я привык пить на свои.

— А я привык угощать на свои.

— По-моему, ты ошибаешься. Не на свои, а на праховские.

Антон часто поморгал глазами, соображая, что ему сказали. И понял: его оскорбили. Вскочил и взревел так, чтобы всем страшно было:

— Что ты сказал?!

— Что ты услышал, голубок.

— Что ты сказал?! — повторил Антон и стал медленно двигаться на Кузьминского.

— Может, я не прав, — примирительно пошел на попятную Кузьминский. Может, сегодня ты пьешь и угощаешь на свои. Может, у тебя сегодня зарплата.

— Ха! Зарплата! Это ты от зарплаты до зарплаты, — сказал Антон, усаживаясь на стул.

— От гонорара до гонорара, — поправил Кузьминский.

— Один хрен, — не принял поправки Антон. — А я в деле, понимаешь, в деле! И праховские миллионы мне до феньки.

— Тогда ты молодец, — похвалил его Кузьминский.

— Давай выпьем, — вспомнил, наконец, о приятном Антон.

Выпили. Кузьминский половинил. Антона после дозы потянуло к лирико-психологическим размышлениям. Покровительственно глядя на литератора, он рассуждал:

— Что есть материальная зависимость? Лишение свободы, тюремное заключение без видимых стен и решеток, рабство, рабство! А теперь я свободен, потому что независим. Теперь я — хозяин малой своей жизни, а не моя сучка Галька.

— Она что — разорилась?

— Она стала еще богаче, Витя. Я, я сделал так, что она стала богаче. Но нынче она, самая богатая дамочка в Москве, в моих руках.

— За твои успехи, Антон, — серьезно сказал Кузьминский и поднял стакан.

— За мои успехи ты должен пить мою водку, — вдруг вспомнил обиду Антон.

— Выпьем и твою, — пошел на компромисс Виктор.

Антон налил себе еще и, выпив, спросил в недоумении, расширенными глазами растерянно глядя на Кузьминского:

— А о чем я говорил?

— О любви, мой друг, о любви, — подсказал Кузьминский.

— О любви! — передразнил его Антон и взъярился ни с того ни с сего: Я ей дам любовь, этой суке!

— Дай, — согласился Кузьминский.

Антон ошарашенно замер и спросил с подозрением:

— Что тебе дать?

— Не мне. Ей. Любовь.

— Любовь — это сон упоительный! — пробормотал Антон и грозно добавил: — Я ей дам сон!

— Дай, — опять согласился Кузьминский. — Дай ей и сон.

— Подначиваешь, да? — разозлился Антон.

— Разве можно подначивать, все время с тобой соглашаясь?

— Значит, не веришь?

— "Веришь — не веришь" — это игра такая. И я в нее не люблю играть.

Антон из своей бутылки разлил по двум стаканам. Виктор не сопротивлялся. Молча выпили. Антону очень захотелось доказать писателю, что он, Антон, не говно, а говно — именно он, писатель. И все другие прочие. Необходимо возвратиться к разговору об этой суке. Нет, не писатель главное говно. Он просто говно. Главное говно — эта сука.

— О чем мы говорили? — еще раз спросил Антон.

— О любви.

— Что ж, поговорим о любви! — обрадовался пресс-атташе.

— А лучше "поговорим о странностях любви", — предложил Кузьминский.

— Именно о странностях! — Антон возликовал, услышав столь нужное ему определение. — Обязательно о странностях. — Передразнил Лермонтова: — "Вы странный человек". А я — не странный! Она приходит от него в высоких чувствах, истомленная нежными пистонами, а я ее раком! И по жопе, по жопе! Все терпит, высокомерная курва! И старается, работает, подмахивает. Они по вторникам и пятницам трахаются, и я ее по вторникам и пятницам! Терпит, все терпит!

— Лопнет когда-нибудь ее терпение. Кстати, кто она?

— Как кто? — обиделся на непонятливость Кузьминского рассказчик. Галька. Моя благоверная. Стерва. Сука. Тварь.

— И с такой живешь? Ну если раньше из-за бабок, то сейчас почему?

— Нравится потому что! — гримасничая, сообщил Антон.

— Садист, что ли?

— Нет, не садист, — серьезно возразил Антон. — Мне по острию ходить нравится. Я ее замазал так, что могу сдать в любой момент. Но и она, если захочет, может заложить меня с потрохами.

— Ты ее — за глотку, а она тебя — за яйца?

— Именно, Витя! — обрадовался сообразительности Кузьминского Антон. Но у нее только страх, а у меня еще и удовольствие от остроты ощущений.

— Тогда ты не садист. Ты — мазохист.

— Фуюшки! — в очередной раз возликовал Антон. — Я — сверху!

— Как и положено в этом деле мужику.

— Ты не понял, Витя! Мне есть что топтать. Ее изысканную любовь, ее надежды на тихое семейное счастье, ее мечты о будущем. А ей топтать нечего!

— Это уж точно, — охотно согласился Кузьминский.

— Не понял, — насторожился Антон.

— Чего уж тут понимать. Ты — сверху.

— Я — сверху, — удовлетворившись объяснением, повторил Антон. — Я теперь во всем сверху, понимаешь, во всем! — Загорелся вдруг в желании облагодетельствовать: — Хочешь, я твое собрание сочинений издам? Без всякой для себя выгоды, просто так. Сколько ты там томов написал? В Финляндии отпечатаем. На роскошной бумаге, в бумвиниле с золотым тиснением, целофанированная суперобложка. У меня там связи, я там наш рекламный журнал печатаю. О деньгах не думай, денег — навалом. И гонорар по пятьсот за лист. Аванс хоть сейчас можешь получить. — Полез в карман пиджака и вытащил толстую пачку стодолларовых, тысяч на двадцать. — Сколько тебе?

— Давай об этом в другой раз поговорим. О таких вещах в забегаловке не договариваются.