— Он с вами не летал ни туда, ни обратно. Когда же он с вами расплатился?

— Перед самым началом концерта. Появился на минутку, честь по чести расплатился и с концами. Больше мы его не видели.

— Как же вы от местных сыскарей ушли?

— Мы же с концерта прямо на самолет. Этот Владлен еще от поклонниц отбивался, а мы уже летели.

— Точненько рассчитано, точненько, — неизвестно кого похвалил Андрей Альбертович. — Билеты туда и обратно, надо полагать, этот Энгельс заказывал?

— Маркс, — соглашаясь и поправляя, ответил волосатый.

— Да знаю я, знаю! — неизвестно от чего раздражаясь, отмахнулся от него Андрей Альбертович. — Что еще о нем можешь сказать, кроме того, что он Маркс?

Волосатый задумался ненадолго и в недоумении признался:

— Ничего.

— Помимо бабок и предстоящего концерта, ты с ним о чем-нибудь еще говорил?

— Ну, насчет такой же работы в дальнейшем говорили. Он сам сказал, что такая возможность может опять случиться и мы понадобимся.

Андрей Альбертович взял след. Ощерясь по-волчьи, он спросил ласково:

— Но тогда и связь какая-то должна быть. Он дал тебе номер телефона?

— Ни телефона, ни адреса он мне не давал.

— Ну а как же он вас доставал бы, если возникла надобность? Ты ему свой номер телефона оставил?

— Нету у меня телефона, потому что квартиры нету.

— Значит, точка, — понял Андрей Альбертович. — Где и как?

— В бильярдной ЦСКА. Каждый вторник я должен в десять вечера в вестибюле дожидаться человека в красной каскетке с надписью «Стейт» и спрашивать у него, есть ли что для Джокера. То есть для меня.

— Сегодня — среда, — вяло напомнил Андрей Альбертович. — Ты вчера там был?

— Был.

— А человечка в красной каскетке не было. Так?

— Так.

— Ну а швейцар как на тебя реагировал, охрана? Ты наверняка там не менее получаса околачивался? Не выгоняли?

— А они меня вроде и не замечали.

— Ясненько. Все сказал, что знаешь?

— Все.

— Поначалу почему молчал, ненужные синяки получая?

Волосатый задумался:

— Маркса боялся.

— Учение Маркса всесильно, потому что верно, — глубокомысленно изрек Андрей Альбертович. — Ах, Джокер, Джокер! Что ты есть без колоды? Бессмысленная картинка, пустота, ничто. Но пасть по глупости можешь раскрыть. Делать это я тебе не советую: чуть что — сдам в ментовку. Понял?

— Понял.

— Выведи его, Виталий. Выведи и отпусти.

— А что мне Пьеру сказать, через которого вы на меня вышли? — попросил совета волосатый.

— Скажешь, что новое предложение на будущее.

— А синяки?

— Про это сам что-нибудь придумаешь. Иди!

Виталий вел волосатого длинным-длинным коридором, вывел на крутую лестницу, открыл железную дверь и выпустил его во двор, окруженный глухими стенами с одной аркой. Через арку вышли в другой двор. Еще одна арка, и они оказались в переулке, который был по пути к Сретенке.

— Гуляй, — разрешил Виталий. И парень, прихрамывая и оглядываясь, двинулся по переулку.

Неспешно совершив обратный путь, Виталий вопросительно склонился над Андреем Альбертовичем, по-прежнему сидевшим на старой табуретке. Он поднял глаза на богатыря и решил:

— Швейцара подмажем, и красная каскетка наша. А далее — по железнодорожному расписанию: со всеми остановками.

10

Уговорила-таки Галина Васильевна Прахова слабохарактерного интеллигента: у входа в галерею стояла на мольберте скромная афиша, на которой голу бым по серому холсту было написано: "Посмертная выставка художника Даниила Горбатова (1974–1996 гг.)".

Сырцов шел сюда, чтобы посмотреть на Кирилла Евгеньевича и по возможности побеседовать с ним. Но афиша заинтересовала. Купив у билетерши несерьезный, на плохой бумаге билет, он ступил в анфиладу. Выставка — это было чрезвычайно громко сказано. Сырцов с трудом отыскал небольшой зальчик, в котором размещались работы убиенного Даниила.

На стене у входа в зал на веревочке висела картонка, на которой черной тушью было старательно написано: "Работы с выставки не продаются", и поэтому с экспозицией знакомились лишь двое знатоков, и только. Агентам здесь делать нечего.

Слабая, почти вода, акварель.

Какое дело бывшему десантнику, бывшему менту, а ныне вольному сыщику Сырцову Георгию Петровичу до изобразительных изысков странного паренька? Но нет. Суровый детектив тайно и застенчиво любил живопись. Общение с друзьями Деда — кинорежиссером Казаряном, журналистом Спиридоновым и отчасти с писателем и кинодраматургом Кузьминским (с этим, правда, больше водку пить приходилось) — незаметно сделали свое дело: Сырцов осторожно и с интересом стал приобщаться к настоящей литературе, к настоящему кинематографу, к настоящей живописи. И приобщился потихоньку. Любимым его занятием теперь было посещение, когда надо и когда не надо, громадной профессорской квартиры Казаряна, где стараниями двух поколений московских армян существовала богатейшая коллекция картин российских художников первой трети двадцатого века.

Именно в этой квартире Сырцов определил для себя понятие слова живопись, разбив его на два. Живо писать. Живо- значит ярко, неожиданно, весело, с необъяснимым словами продолжением. Дилетант, конечно, любитель-недоучка, но… Но работы Горбатова-младшего были талантливы: уж это Сырцов мог распознать. Московские пейзажи и люди. Именно люди, а не портреты. Художник, видимо, не верил в то, что глаза есть зеркало души, он не доверял глазам. Ракурс, жест, еле уловимый поворот определяли характер. Если профиль, то глаза смотрели в противоположную сторону от зрителя, если анфас — прикрыты ладонью, темными очками, козырьком каскетки, полями шляпы.

Отчаянно смело и почти всегда в удачу пользовался Даниил Горбатов как бы случайными потеками и затеками водянистой краски с цвета на цвет. Взрывая предполагаемую фактуру, они в то же время давали необъяснимое колористическое единство и соединяли то, что вроде бы и невозможно соединить. В человеческой фигуре, в повороте московского переулка, в зеленом небе и лиловой траве…

Сделав круг, Сырцов пошел на второй — узнавать Москву и москвичей. Художник хорошо знал свой город, но и сыщик знал его не хуже. Тимирязевские пруды. Последние дачи деревянного московского модерна у Сокольников. Миниховский парк. Покрово-Стрешнево. Измайловский зверинец.

А теперь — человечки. Дарья. Дарья. Дарья. Дарья в усталой задумчивости (щека, нос, склоненная, с различимыми позвонками шея, развившаяся прядь над скорбно вздернутой бровью). Дарья в победительной ярости, приветствующая послушную ей толпу (толпы нет, есть вздернутая вверх рука с распахнутыми пальцами, усмирившая эту толпу). Дарья перед выходом на сцену (нет кулис, нет сцены. Маленькая девочка, сжавшая себя в бессильный комочек и напряженный кулачок, готовый ко всему). И еще Дарья, и еще…

Согбенный молодой мужчина. За письменным столом. Без цели глядящий в окно. Без радости играющий в теннис. Закрывший глаза, в слабой надежде улыбающийся неизвестно чему.

И девушка. Она, тыльной стороной ладони прикрыв лоб и глаза, испуганно оборачивается. На окрик? На чье-то появление? У зеркала в роскошном платье, которого она боится (лица нет, есть платье и руки в трепетном ужасе), на скамейке в жалком дворовом скверике (лицо, уткнувшееся в колени, локти, как недоразвитые крылья).

Наконец то, что Сырцов хотел рассмотреть как следует. Двойной портрет? Наложение? И глаза, единственные в этом зале глаза. Три глаза. Один общий. Для Дарьи и для девушки. Второй — Дарьин. Третий — девушки. Обе в одинаковых бесформенных красных одеяниях.

Сырцов двинул в канцелярию. Ласковая секретарша Света, увидев в дверях представительного клиента, любовно осведомилась:

— Чем могу быть вам полезна?

— Ой, не скажу! — не стерпел, съерничал Сырцов.

Вместе посмеялись понимающе. Недолго. Все же Светлана была на посту.

— Тогда я спрошу по-другому: кто вам необходим для решения ваших проблем? Меня зовут Светлана.