Свернули на бульвары.

— Проехали. Следующий.

— Савка Бакк, — вспомнила Анна следующего фигуранта и улыбнулась в мех. — Бесенок, чистый бесенок! Шустрый, ловкий, коварный, обаятельный. Самые выгодные и доходные гастроли, самые шумные гала-концерты, самые сногсшибательные рекламные фокусы. Купит кого угодно и когда угодно. Неважно чем — деньгами, обаянием, интригами, но купит обязательно. Владельцев залов, нужную прессу, местную администрацию. Раскруткой занимается постольку-поскольку, только для того, чтобы под рукой всегда находилась послушная команда.

— Как живой перед глазами, — похвалил ее Сырцов. — И, для порядка, анкета.

— Откуда-то с Западной Украины. Не то Ужгород, не то Львов. Заправлял там местной филармонией. Женился на попавшейся под руку московской корове и лет семь как перебрался сюда. Был на подхвате у Емцова, но недолго. Раздобыл немалые бабки и начал свое дело. Как говорят, сейчас он- самый богатенький наш Буратино, — отрапортовала Анна и вдруг заверещала: — Да сворачивай, сворачивай же!

— На Пречистенку свернем, — успокоил Сырцов.

— Зачем?

— Еще малость покатаемся, а ты за это время об остальных расскажешь.

Уже ехали по старомосковской, неистребимо дворянской Пречистенке. Мило было здесь, уютно, и джип перешел на скорость кареты.

— Под радаевские песни типа "Вперед, вперед, коммунизм зовет!" ты наверняка вместе с пионерским отрядом в детстве первого мая с красным флажком на демонстрацию ходил и славил партию и правительство.

— В Сельце Брянском, — с удовольствием вспомнил Сырцов.

— Ты деревенский?! — удивилась и восхитилась она.

— Сельцо Брянское — это город, — разъяснил он и справедливости ради уточнил: — Городок.

— Так ты пришлый! Лимита. Завоеватель!

— Мамочка, не отвлекайтесь, — выдал свою любимую реплику Сырцов.

Джип свернул в Чистый переулок и в конце его припарковался у забора еще не перешедшего во владение Русской православной церкви храма.

— Чевой-то мы тут встали? Домой хочу!

— Дальше про Радаева Олега Руслановича, — твердо попросил Сырцов.

— Дальше так дальше, — покорилась она. Мех щекотал ей нос, и она неожиданно трижды мелодично чихнула. Заметила: — Значит, чистую правду говорю в Чистом переулке. Так вот, нашему славному Алику лет пять тому назад вдруг надоело громко петь официальным баритоном. Да и навар от такого пения стал нулевой. Пользуясь своими огромными связями во всех без исключения кругах, в том или ином смысле перспективных в финансовом отношении, он решительно приступил к уборке урожая на продюсерской ниве. В отличие от остальных — сугубо индивидуальный имидж отца родного для бедных, сирых и не умеющих в силу собственной застенчивости пробиться собратьев и сосестер по искусству. Обирает же собратьев и сосестер он без всякого стеснения. А они терпят, куда деваться. Захочет — в любой момент повалит.

— Насколько я понимаю, в этой шайке — непримиримая, мягко говоря, конкуренция. Как его впустили к себе ваши очаровательно зубастые гиены?

— На них, я думаю, сильно надавили со всех сторон.

— Понятно. Ну а сам он какой? Дурак, умный?

— Умный и подлый дурак, — малопонятно, но ненавистно охарактеризовала бывшего певца светлых идеалов Анна.

— Еще там кто? — на секунду задумался Сырцов. — Да, Гуткин Борис Матвеевич.

— Память у тебя! — удивилась Анна.

— Как помойная яма. Все там, — охотно объяснил про свою память Сырцов. — Давай, давай про Бориса Матвеевича!

— Из футбольных администраторов. Шустрый, по-настоящему деловой, но темный, как Шервудский лес. Осторожен, потому что самокритично не надеется ни на свой вкус, ни на свою интуицию. Раскручивает только тех, кто уже поимел кое-какой успех. Поэтому из всех наиболее терпим и щедр к своим подопечным. Принцип: лучше со многих понемногу, чем с одного очень много. Его стихия — исключительно организационная работа. И не прогадывает: клиенты прут к нему косяком. Чуть в стороне от всех, позиция: "нас не тронешь, мы не тронем".

— "А затронешь — спуску не дадим?" — припомнил боевую песню тридцатых годов Сырцов.

— Неизвестно, потому что остальных устраивает его статус.

— Но, если надо, может не дать спуску? Как ты считаешь?

— Черт его знает.

— Не чувствую твоего личного отношения к этому гражданину.

— У меня оно еще не сложилось, если честно.

— И давно его знаешь?

— Да лет десять, наверное.

— Уже интересно.

Как часто бывает в последние апрельские дни, ни с того ни с сего стало холодно. Анна поежилась:

— Чаю хочу. Хочу чаю с коньяком. И просто коньяку хочу. Замерзла.

— А еще в мехах.

— Какие это меха! Так, жалкая бабья показуха. Вези меня домой, Жора.

Дом был близко. Три поворота, три коротких переулка, и уже хорошо освещенный и ухоженный подъезд, около которого десяток подростков-переростков, в основном женского пола, зябко перемещаясь по периметру освещенного пространства, терпеливо ждали прибытия своего кумира.

Не открывая дверцы, Анна спросила:

— Зайдешь?

— Спасибо, но шибко тороплюсь.

— По нашим делам?

— Спать. Притомился слегка.

— Ну а когда же начнешь работать?

— Я уже начал, хлопотливая ты моя!

— Виталий, — томно напомнил своему напарнику о его прямых обязанностях Андрей Альбертович. Пригорюнясь, он сидел на дряхлой табуретке у стены кирпичной кладки, от которой несло холодом. Ослепительно яркая под белым жестяным рефлектором лампа жестко освещала бетонный пол, на котором сидел или, скорее, полулежал, опершись о правый локоть, волосатый молодой человек в подчеркнуто хипповой меховой безрукавке и демонстративно трепанной джинсе. Напарник Андрея Альбертовича стоял над ним и разглядывал его уже сильно «обработанное» лицо. Левой ладонью волосатый прикрывался то ли от света, то ли от побоев. Андрей Альбертович, передернув широкими плечами от всепроникающего сырого холода, напомнил вторично:

— Виталий.

Виталий ухватил парня за волосы и заставил встать, слегка оттянул за волосы его голову назад — в глаза глянуть захотел. Увидел в них страх, но и неокончательную покорность, и левой, незанятой рукой (плотно сжатой толстой и широкой ладонью), со всего размаха ударил волосатого в печень и, отпустив волосы, брезгливо вытер правую руку о хипповую безрукавку. Выбрав момент, когда у волосатого в голове несколько прояснилось, но боль еще жила в его теле, Андрей Альбертович сказал:

— Я вас, лабухов вонючих, по спискам авиапассажиров отыскал на рейсах и туда, и обратно. Все, все совпадает, фуфло ты несчастное. Опять спрашиваю: твоя группа аккомпанировала лже-Владлену?

Волосатый разогнулся и тонким-тонким тенором признался:

— Моя.

— Когда вы познакомились с фальшивым Владленом?

— За полчаса до концерта.

— Как же вы ему аккомпанировали? — даже удивился Андрей Альбертович.

— А мы и не аккомпанировали. Кривлялись под фанеру, и все.

— Но ведь надо было, чтобы складно получалось.

— Нам тот человек еще в Москве фонограмму дал. Прошлись с нею пару раз, и порядок. Мы же музыканты.

— Никакие вы не музыканты. Вы — жулики, мошенники.

Что на это ответишь? Парень молча разглядывал бетонный пол.

— Теперь о том человеке. Кто он?

— Маркс, — с опаской, но твердо сказал волосатый.

Богатырь Виталий в изумлении глянул на него, а Андрей Альбертович вроде бы и обиделся.

— Ты шути, шути, да знай меру! Как это — Маркс?

— Зовут его так! — убедительно проблеял волосатый. — Маркс Федорович.

— А не врешь?

— Зачем мне врать? Мне деваться некуда. В ментовку на вас жаловаться я не могу, так что вы можете сделать со мной что захотите.

— Правильно рассуждаешь, — похвалил Андрей Альбертович. — Кто вас свел… — он на секунду задумался и продолжил: — …с Федоровичем этим?

— Никто. Он к нам на Горбушке подошел и предложил легкие бабки.