С таким баритоном, как у Томаса, конечно, нужно петь и в «Евгении Онегине», и в «Дон Карлосе». Петь — да, спеть он мог бы все, однако Томас по понятным причинам не решается выйти на оперную сцену в ролях Дона Филиппа или Онегина. Я знаю, ему предлагают спеть Риголетто. Он пока сомневается, потому что понимает: ему не придется ничего играть в этой роли.
Он поет оратории и кантаты, реквиемы, очень хочет спеть «Песни об умерших детях» Малера. На его век хватит. Шуберт в исполнении Квастхофа — это что-то необыкновенное, именно там голос попадает в «десятку». Когда он поет Шуберта это боль его души, неизлечимая, которую каждый раз он приоткрывает больше и больше, так что не плакать невозможно. Мне кажется, о таком исполнении Шуберт и мечтал.
Вот он поет — и все затихает. Будто ангел пролетел…
О ЧЕРНОМ СВИТЕРЕ И ЯРКИХ ВСТРЕЧАХ
Великая Габриэль Шанель говорила: «Мода — это то, что выходит из моды». Точно подмечено, правда? Кстати, касается это не только моды на одежду, но всего искусства в целом. Есть феномены-однодневки, а есть вечные ценности, будь то явления в музыке, живописи или моде. Так что трепета при слове «мода» я не испытываю. Думаю, главное — это стиль, великое, непреходящее понятие. Стиль — это ключ к разрешению любой проблемы, страховка от любой ошибки. Стоит его ощутить — и наступает избавление от модных диктатов. Мне кажется, что стильный человек тот, кто не боится быть самим собой, тот, кому с собой комфортно. Только и всего.
Первая женщина, которой хотелось подражать, конечно, была моя мама. В годы моего детства в Армении одевались так же, как и во всем Союзе. То есть кто как мог. У мамы были прекрасный вкус и замечательная портниха. Мама умела носить вещи. Выступая с папой в концертах, мамочка часто позволяла себе «вольность» по тем временам: выходила к роялю с совершенно оголенными плечами и глубоким вырезом на спине. Надо признать, что плечи и руки были точно мраморные, спина — восхитительная, но в целом эти появления считались в 60-е годы более чем смелыми. Помню, попав в Париж в 1970 году, родители на жалкие суточные умудрились привезти всем подарки. Мне был куплен волшебный красный костюм с брюками, расклешенными от колена. Но толстопопая армянская девочка в него не поместилась! Пожалуй, это было первое чувство большого «женского» унижения, которое до сих пор хранит память: ощущение не сходящейся на бедре застежки молнии. Маме же была куплена шубка из искусственного меха: черного в белую крапинку, что-то вроде лошадки, но она с таким шиком носила эту шубу, что все были убеждены: Саакянц позволил себе невиданную роскошь!
Еще помню маму в белом кожаном пальто и белых брюках. Так и вижу ее, стройную, в белом пальто, затянутом по талии поясом с большой металлической пряжкой.
Так сложилось, что мне довелось встречаться, а порой и дружить с многочисленными творцами моды, ставшими уже легендой. Их имена: Ив Сен-Лоран, Ирэн Голицына, Джон Гальяно, Кристиан Лакруа, Слава Зайцев, Валентин Юдашкин. Характерно, что все они, кому подвластно несколькими росчерками карандаша устанавливать или отменять диктат моды, укорачивать или удлинять юбки, изменять силуэты, в общем, баламутить играючи умы модниц, сами остаются всегда постоянны и верны себе, больше обращая внимание на аллюр проходящих мимо женщин, нежели на «упаковку».
Первый модельер, с которым мне довелось познакомиться, был экзотический дядя из Филиппин, личный портной Имельды Маркос. Большой меломан, он посетил Володин концерт в Маниле и пришел в восторг. Приехав вскоре в Москву, он разыскал Спивакова и «напросился» на ужин. Было это незадолго до нашей свадьбы в 1984 году. Я постаралась, как могла, принять его в нашей крошечной квартирке на Юго-Западе. Маленький, средних лет человек по имени Аурео Алонсо. Весь вечер они говорили с Володей, уже не вспомню о чем. Напоследок мой будущий муж попросил его сшить мне свадебный наряд. Аурео извлек из кармана маленькую рулетку и, ловко орудуя пальцами, сплошь усеянными колечками с драгоценными камнями, принялся обмерять меня с головы до пят. Спустя месяц, уж не помню, с какой оказией, мне привезли загадочную огромную коробку. Не знаю, то ли Спиваков плохо объяснил, к какому событию требовался наряд, то ли Аурео «оплакивал» решение его русского друга жениться, но в коробке, утопая в цветной шелковой бумаге, лежали пленительное платье и длиннющий, широченный шелковый шарф черного цвета. До сих пор не удалось выяснить, может, на Филиппинах выходят замуж в черном? Платьице, впрочем, было настолько уникальным, сделанным вручную до мельчайшей кнопочки, что я с великим удовольствием надевала его множество раз. До сих пор оно переезжает со мной из страны в страну, живет то в Испании, то во Франции. И думаю, будет еще носиться одной из моих дочек (или внучек!). Еще на дне коробки от Алонсо лежала бледно-желтая мужская рубашка для Володи, с виду обычная, но когда мы ее развернули, оказалось, что во всю спину вышита на ней огромная цветная бабочка! Вот так наш филиппинский «Диор» увидел русского скрипача. К сожалению, больше мы не встречались, и я даже не знаю, где он теперь.
В 80-х годах у меня был в Париже друг, работавший советником у Ива Сен-Лорана. Саша (француз с очень интернациональным именем Александр) был тем, кто в 1986 году привез в Москву выставку Сен-Лорана. Благодаря ему я впервые попала в волшебную страну моды со стороны кулис. Как-то Саша привел меня в ателье, где сам Сен-Лоран готовил очередную коллекцию к показу. Это было сеансом магии: почти неподвижно стоящая манекенщица-мулатка, вокруг которой в напряженной звенящей тишине передвигался движениями пантеры великий мастер. В огромных очках, в черном костюме, нервно закуривая и всякий раз не докуривая, он то подкалывал булавками, то подрезал длинное платье из ярко-синего крепа. Тишина нарушалась изредка лишь храпом его любимого бульдога по кличке Мужик и шепотом закройщиц-ассистенток. Но на моих глазах из бесформенно висящей материи буквально рождался структурно четкий силуэт без единой лишней, случайной складки! Потом мы пили чай, и Сен-Лоран, говоря о парижских показах, как-то лениво и тихо заметил:
— Я ни за кем не слежу и ничего не вижу. К чему? Всё, что делают сегодня, я придумал уже давно.
Я же обожаю его знаменитую формулу:
— Элегантная женщина — это женщина в черной юбке и черном свитере, идущая под руку с влюбленным в нее мужчиной.
Правда, где-то он хитро добавил:
— Но, конечно, аксессуары не возбраняются!
Мне нравится мода с точки зрения творческих идей. Я хорошо знаю Кристиана Лакруа. Его талант настолько шире и глубже моды как таковой, что его вещи плохо продаются. Кроме актрис, которые любят появляться в его вечерних платьях на пышных церемониях «Сезара» и «Оскара», кроме богатых невест, которые могут позволить себе заказать у него свадебный туалет, его мало покупают. Глядя на свадебные платья от Лакруа, я понимаю, что они ко многому обязывают: либо прожить долгую счастливую жизнь с одним человеком, либо сбежать в этом платье из-под венца в последнюю секунду. Это платье героини. Все, что шьет Кристиан, рассчитано на сильную индивидуальность. Его вещи настолько ярки, что заслоняют женщину, если у нее недостаточно сильный характер. Их надо уметь носить.
Лакруа — ужасно смешной, лопоухий мишка, которому, говорят, мама в детстве приклеивала уши скотчем. Женат на Франсуазе, которая его и «сделала», — типичной парижанке, очень космополитичной, интересной журналистке. Он встретил ее у друзей на чаепитии, и с тех пор они не расстаются вот уже тридцать лет. Его мама сказала, что в детстве он всегда описывал женщину, на которой женится, — белокожую, рыжую, маленькую. Это портрет Франсуазы. Лакруа приехал в Париж и собирался стать музейным работником, изучал историю костюма XVIII века. Она резко переориентировала его, как только увидела рисунки костюмов и декораций, которые делал Кристиан. Франсуаза работала пресс-агентом. Она и пристроила его сначала стилистом в Дом «Hermes», потом в «Jean Patou», ныне исчезнувший. А потом они встретились с Бернаром Арно, который поверил в него. И в 1983 году возник Дом моды Кристиана Лакруа, практически единственный за последние годы, созданный «с нуля». То есть он не пришел молодым дизайнером для обновления крови в старый Дом, а создал свой собственный. Несчастье (а может, наоборот, счастье?) Лакруа в том, что он — артист, не задумывающийся о том, чтобы сделать что-то коммерчески успешное.