- Вот и прекрасно, я возьму, такк со мюккет, - сказал он возможно небрежнее и, развязав линь, открыл свой "матросский сундучок", где обнаружились полосатая тельняшка и носки (слава богу, шелковые, удачно, что они попали наверх!). Увидя белье, фрекен стыдливо отвернулась, за что Юрий ее мысленно поблагодарил. Загородившись крышками, он быстро перекидал в чемоданчик нехитрый свой гардемаринский скарб, хвастаться которым ему не было охоты ни перед этой золотоволосой Ундиной, ни тем более перед павлонами. Потом положил на прилавок пахомовскую десятку, две зеленые бумажки и, взглянув на лежавшую у кассы табличку курса, добавил еще двугривенный. Ундина тем временем достала лист плотной оберточной бумаги и придвинула опустевшую шкатулку.
- Ррасивая весць, - певуче пропела она, лаская пальцами крышку, напоенную желто-белым светом. - Насса каррельска перреза, настоясца...
Оба павлона снова взглянули на Юрия, как ему показалось, с насмешливой улыбкой. Разглядываете? Подсмеиваетесь? Ну ладно, полюбуйтесь, что такое гардемарин Морского корпуса...
Он защелкнул замок чемодана, опустил ремешок с ключами в карман и, чуть улыбаясь, посмотрел на фрекен.
- В самом деле нравится?
- О, йя... Такая ррасивая весць...
- Тогда оставьте ее себе.
Все трое - Ундина и офицеры - изумленно уставились на него.
- Берите, берите, - повторил Юрий, нестерпимо наслаждаясь эффектом сцены. - Варшогу, тааг ханс, - и, не найдя слова, закончил по-английски: Фор ремембер...*
______________
* Пожалуйста, возьмите ее на память... (швед.).
Ундина испуганно отодвинула шкатулку.
- Нет, нет! - воскликнула она, качая головой. - Этта весць торрогая, торроже чемодана...
- Тем более обидно, если она сгорит или утонет, - пожал плечами Юрий, уже совершенно войдя в героическую роль и с удовольствием видя боковым зрением, как прислушиваются павлоны. - Все равно я ее где-нибудь оставлю, не в бой же мне ее брать? Слышали? - война начинается!.. Возьмите на память, но... - тут он повысил голос специально для армейцев, - но обещайте, что будете хранить в ней письма любви, как делала моя бабушка... Стуур лукка, адьё...*
______________
* Большого счастья, прощайте... (швед.).
Он козырнул (ей, а не павлонам) и, не дожидаясь ответа, ловко зажал под мышкой бушлат, подцепил ручку чемоданчика тремя пальцами, чтобы остальными придерживать палаш, и выплыл из магазина своей особенной походкой. Бабушка, дедушка - какая разница... Важно, что павлоны стоят, раскрыв рты, обалдев сего числа!
Уверенно и легко шел он по залитой солнцем Эспланаде, держа на отлете правую свободную руку и отмечая каждый шаг плавным ее покачиванием вокруг тела. Походка спокойна и изящна, палаш усмирен, взгляд рассеянно скользит по лицам прохожих и по витринам, чемодан сияет яично-желтым успокоительным блеском, и жизнь расстилается впереди ровными, отлично подогнанными кубиками темно-серого гранита, по которым каблуки стучат звонко и весело. Не сегодня завтра все окончательно решится, и в какой-то день он, единственный из всего выпуска, первым наденет мичманские погоны, завоеванные в бою...
Юрий с удовольствием чувствовал, что его опять "понесло". Этим словом он называл то свое состояние, когда из глубины его существа внезапно вырывался другой Юрий - тот, находчивый, остроумный, решительный, которого он обожал, которым восхищался и которого умолял: "Ну, побудь еще немного таким, скажи еще что-нибудь необыкновенное, ну, изуми еще всех!.." Правда, всякий раз он с любопытством и с некоторой тревогой ожидал, чем это кончится и куда занесет его это второе "я", действующее как бы помимо его самого, и потом иногда с раскаянием вспоминал, чего же такого наговорил и наделал он в этом восхитительном состоянии уверенности и победительности? Походило, будто в мире существуют два Юрия Ливитина: один - тусклый, застенчивый, плохо понимающий жизнь и, видимо, не очень-то уж умный, и другой - смелый, блестящий, по-театральному яркий, покоряющий всех, самоуверенный и удачливый.
Он поделился как-то этими мыслями с Николаем. Тот рассмеялся и сказал: "Все правильно, Юрочка, все мы актеры у господа бога! По секрету говоря, и я обожаю в себе именно того Николая Ливитина, который может в абсолютно трезвом виде отмочить какую-нибудь штуку. Иметь такого двойника хлопотливо, но приятно, пусть даже он иногда и глупостей наворотит..."
Сейчас, поостыв, Юрий понимал, что тот, второй, и в самом деле слишком уж разошелся. Все-таки швыряться шкатулкой ценой в тридцать пять целковых ради того, чтобы умыть павлонов, было глупо, да и чемоданчик можно было бы взять попроще... Но в конце концов за всякое удовольствие надо платить! Кроме того, павлоны наверняка расскажут об этом своим свеаборгским дамам, а те разнесут по всему Гельсингфорсу легенду о щедром гардемарине, и когда-нибудь она докатится и до него самого, и он улыбнется с видом человека, который кое-что об этом знает...
Гельсингфорс был привычно тих, чист и аккуратен. Как ни странно, ни особой напряженности, ни тревоги на улицах не чувствовалось, утренняя рыночная торговля на Торгет-плац в конце Эспланады шла своим неторопливым хозяйственным ходом. И только шумное скопление портовых подвод на стенке Южной гавани за рынком и полное отсутствие нарядных миноносцев, обычно стоящих тут кормами к Эспланаде, доказывали, что там, на рейде, идут какие-то спешные и грозные приготовления. У стенки в тех местах, где приставали только щегольские паровые катера и моторки, теперь сгрудились рабочие баркасы, пузатые и неприглядные, матросы перетаскивали с подвод ящики, тюки, мешки. Разыскать во всей этой суете какую-нибудь шлюпку с "Генералиссимуса" Юрию не удалось, пришлось расспрашивать дежурного по пристани боцманмата.
И тут выяснилось, что на линкорах сообщение с берегом прекращено еще с вечера, но что, как звонили с вышки службы связи, в одиннадцать тридцать придет катер с "Генералиссимуса", который будет ждать кого-то из офицеров.
Задержка эта озадачила Юрия, но ненадолго - в том настроении, в каком он был, все решалось быстро и легко. А что, если пойти на Мюндгатан?.. Правда, рано, но пока Сашенька накормит его завтраком, Ирина Александровна уже встанет, и он узнает все новости о Николае. Да и тому, конечно, будет приятно получить от Ирины самый свежий привет, а может, и записку...
Он оставил в дежурке чемоданчик с бушлатом и пошел к мосту, ведущему на Скатудден - полуостров, где находился порт, казармы флотского экипажа, склады, мастерские и где в тихих улицах возле православного собора издавна жили флотские семьи. Здесь же в удобном современном доме была и небольшая квартира Ирины, которую она называла своей "лилла хютте"*: столовая, маленькая гостиная, спальня и комната Сашеньки, всегда приезжавшей с барыней из Петербурга. Юрию приходилось бывать тут только вместе с братом, и теперь он испытывал некоторую неловкость: вваливаться утром, без зова... Но впрочем - война, сейчас не до светских условностей...
______________
* Хижинкой (швед.).
Однако, поднявшись на второй этаж, он некоторое время простоял в нерешительности перед дверью, поглядывая на беленькую кнопочку. Война войной, но, может, правильнее сперва доложиться по телефону?..
Как-то само собой получилось, что в свите "мраморной вдовы" ему была отведена роль первого пажа и юного обожателя. Это ему и льстило и нравилось, но совершенно не походило на отношения, какие можно было бы назвать родственными и какие оправдывали бы столь ранний и неожиданный визит. Впрочем, вся эта странная история с затянувшейся свадьбой была так же далека от обычных представлений о семье, как сама Ирина - от понятия "жена". В конце концов Юрий же не дурак: он давно подозревал, а с некоторых пор даже видел, что в отношениях Николая и Ирины всегда было что-то неравноправное, шаткое, готовое вот-вот рухнуть, но был далеко не против такого светского и весьма выгодного брака. И немалое состояние "мраморной вдовы", и вес ее в гельсингфорсском влиятельном обществе, и связи в Петербурге, и этот блеск, которым она умела себя окружать, и удивительная, почти мистическая сила уверенной в себе красоты, второй год державшая Николая в состоянии исступленной, ревнивой, нелегкой любви, - все оправдывало такой брак, и Юрий внутренне его торопил.