Ливитин щелкнул портсигаром и положил его в верхний карман кителя. Обнаженная подушечка сломанного ногтя холодно и гладко почувствовала металл. Взгляд Греве был слишком прозрачным и ничего не выражающим для такой интересной беседы. Греве, Гревочка, карьерист, любимец гельсингфорсских дам, кавалергард во флотском кителе, вдруг показался ему совсем в ином свете. Почему-то припомнилась весенняя история с кочегарами и нехорошая роль, которую играл в ней Греве.

Ливитин улыбнулся.

- Я одинаково не склонен испытывать ни кровавого поноса, ни запора. Тем более - длительного и в Шлиссельбургской крепости. Ваши вдумчивые прогнозы ошибочны, милый Гревочка. Вы плохо читаете в сердцах.

Еще в течение секунды оба лейтенанта смотрели друг другу в глаза, Греве - с пристальным вниманием, Ливитин - с живым любопытством. Двое вестовых замерли в отдалении, выжидая, когда господа офицеры окончат разговор, чтобы убрать приборы. Потом Греве встал первый.

- Все-таки, Ливи, на вашем месте я бы разъяснил юнцу нелепость его поведения, особенно в военное время!

- Я не верю в свои педагогические способности, Владимир Карлович, ответил Ливитин, также отодвигая стул. - Неужели всю войну будет по три разводки в день? - добавил он с комическим вздохом, пропуская Греве вперед.

Из кают-компании Ливитин сразу зашел к Морозову в каюту и застал его в одном белье, надевающим прогарное рабочее платье.

- Вот кстати! - сказал ему Ливитин еще из дверей. - Не торопитесь надевать штаны. Вас высечь надо.

- Не вижу за что, - фыркнул недовольно Морозов.

- Зря горячитесь и нервы травите, неистовый Робеспьер!

- Так, Николай же Петрович...

- Принимайте бром. Что вас слабит на речи? Чего вы там наговорили? И кому? Веткину, идиоту, поставщику острот, который отца родного за анекдот продаст... Греве, который смотрит на вас прищурясь... Не понимаю такой траты энергии. Подумаешь, голос флотской совести сыскался!

Морозов без малого в голос взвыл:

- Николай же Петрович! Не молчится, хоть брось! Горько же сознавать, что ты игрушка в чьих-то руках! Вот пошлют тебя на дырявой посудине, с "прекрасным духом" гибнуть позорно и жалко... Разве это не бесит? Да вы-то сами, - вы же видите весь этот длительный обман, безмолвный уговор нас всех, носящих офицерские погоны и обязанных присягой и дисциплиной расшаркиваться друг перед другом, уверять один другого в мощи флота, не сомневаться в неминуемой победе и круговой порукой замалчивать весь тот позор, который кругом творится. Воевать идут - идиоты! - когда тут не воевать, дай бог до боя доплыть... И вы это видите, наверное, лучше меня, - я что? я механик, многого не знаю и только догадываюсь! - видите и молчите... Чего вы молчите?

- Поставьте на ночь горчичник к затылку, Петруччио, - сказал Ливитин, впадая в обычный тон и усаживаясь по-хозяйски к столу. - Вы допрыгаетесь до чего-нибудь. Сколько раз я вам толкую, что здесь военный корабль. Публичный дом и пожар в нем во время наводнения, как Веточкин сострил, я вполне отчетливо вижу, смею вас заверить. И так же, как вы, постом и молитвою готовлюсь помереть за веру-царя-отечество и за глупость как собственную, так и вышестоящих начальников... Аренда счастливой жизни окончилась, юный мой друг, пожалуйте к расчету, надо иметь мужество оплачивать фальшивые векселя, а мы их надавали России-матушке порядочно. Но бить по сему поводу голыми кулаками в броняшку не собираюсь и вам не советую: кулаки в кровь разобьете, а отсрочки платежа все равно не очистится... А вот вы поясните, Петруччио, из-за чего вы, собственно, глотку дерете и кулаки расшибаете?

Морозов, просунув наконец голову в узкий разрез твердой парусины прогара, бросил на него быстрый взгляд.

- Начистоту?

- Обязательно.

- Я всерьез скажу.

- Валяйте.

- А может - страшное.

- Погодите, я за стул схвачусь!

Лейтенант действительно взялся обеими руками за переплет стула, но потом предупреждающе поднял ладонь:

- Стоп! Я, может, сам догадаюсь... Революция?

Морозов кивнул головой. В прогарном платье, без всяких признаков офицерского чина, курносый и всклокоченный, он напомнил Ливитину давние гимназические годы. Такие же всклокоченные студенты, с таким же обязательным стремлением к немедленной революции, несмотря ни на что, тогда разъясняли гимназическому кружку смысл манифеста 17 октября. Все это показалось, как виденное в театре. Жизнь опустилась над юностью прочным железным занавесом, охраняющим от пожара.

- Догадаться нетрудно, - сказал Ливитин, сочувственно кивая головой. Революция! Панацея от всех зол, начиная с голодного крестьянина и кончая боем на центральной позиции! Как это у вас просто выходит: революция, смена политического строя, новые люди, у... как там его?.. у государственного кормила, - айн, цвай, драй! - и мичман Морозов счастлив: война отложена, флот не гибнет, Россия тоже, мужички каждый день курицу кушают, и по всей территории Российской империи... то бишь, республики - благовоние и тишина. А позвольте полюбопытствовать, Германия с Австрией тоже войну отложат?

Морозов поколебался, но потом упрямо ответил:

- Война или мир - в руках правительства. Новое правительство всегда может объявить причину войны дутой, вот и все!

Ливитин расхохотался.

- Простите, я с точки зрения узкоисследовательской: вам точно известны причины войны?

- Н-нет...

- И мне нет. Помимо братьев-славян и креста на святой Софии, причины эти известны досконально только людям, стоящим у государственного кормила. А кто у этого кормила стоит - двор ли, парламент ли, - смею заверить, один черт. Кто бы ни стал, ему важно, чтоб это кормило вдоволь кормило. А посему математически точный вывод: будет республика - будет и война, и ваши запоздалые вопли решительно ни при чем. Только к пожару в публичном доме во время наводнения прибавится еще порядочное землетрясение. Вот вам прогноз на революцию в ближайшие дни.

- Сытый пессимизм! - огрызнулся Морозов сердито.

- Не лайтесь. Пустячки - "сытый", когда помирать доводится... Вот вы насчет книжечки господина Семенова упомянули. Читано. В идеалистические гимназические годы читано. И по сердцу резнуто, помню. Смею вам доложить, я на флот из-за преступной к нему страсти пошел: Цусима эта самая сердце травила, полагал флот переделать. Молод, конечно, был, очень это просто казалось. А как двинули меня несколько раз по черепу - примолк. Поищите в архивах под шпицем записку мою об этих эйфелевых башнях. Даже ответа не дали, а можно было мачты сейчас не резать. Насчет крейсеров упомянули? Извольте. В первый год выпуска плантик мною по своей охоте был составлен с исчислением, сколько быстроходных крейсеров с сильной артиллерией для некоторых действий в Балтийском море потребно и сколько кредита на сие испрашивать... Линкоры заместо того строят, "флот открытого моря" заложили линейные крейсера, которым в заливе - что слону в ванне. А плантик, чай, крысы скушали. Впрочем, выговор за это имел: не суйся, мичманок, в адмиральское дело! Но из того, что у меня в голове другие безысходные планты сидят, не следует еще, чтобы ею в досаде о броняшку биться, нет. Я и кулаки теперь жалею. Плантиков не пишу и записок не представляю. Наоборот, в последние годы ушел в разврат мыслей и склонность к эгоцентризму, чего и вам желаю.

Морозов мрачно на него посмотрел и надел фуражку.

- Как слепые щенки, - сказал он устало, - как слепые щенки... Тычемся мордой, сами не знаем куда... Или еще хуже: кто-то тебя за шиворот берет и тычет: в службу, в войну, в смерть... Помяните мое слово: скоро на эту игру желающих не будет вовсе. Дайте только войне народ расшевелить.

- А вы не скулите, - ответил Ливитин, идя к двери. - Малый сбор вон играют, ишь как весело! Пойдем, юноша, в разные места: я на мачту, а вы на дно, в кочегарку... А кстати: вы этот капитальный ремонт в фигуральном виде больше не употребляйте. Двусмысленность получается.

- Какая? - не понял Морозов.