Обедня окончилась. Командир, поцеловав крест, проскользнул ловким, незаметным движением мимо руки отца Феоктиста (матросы должны были видеть этот несуществующий поцелуй смиренного христианина, а рука батюшкина - черт его знает, когда он ее мыл?) и, поклонившись господам офицерам, отбыл в свое царственное уединение на корме. Неведомыми путями это мгновенно стало известным вахтенному начальнику, и молитвенный флаг, белый с красным крестом, медленно сполз с мачты, обозначая, что на корабле вновь можно курить, громко командовать, материть в бога и святых апостолов и вызывать караул и оркестр для встречи лиц, коим это положено по уставу.

Офицеры поспешно поднялись наверх, прочищая легкие от спертого воздуха церковной палубы. С левого борта, рассекая штилевую воду узким и длинным телом, проходили два миноносца, беззвучно испрашивая сигнальными флагами позволения стать на якорь. Адмиральская мачта желтым квадратным флагом ответила: "Да, согласен, разрешается". Миноносцы, круто осадив задним ходом и вздымая белую пену, как пыль из-под ног осаженной на скаку лошади, одновременно прогремели якорным канатом.

- Пойдем посмотрим рубки, заодно покурим, там можно, - предложил лейтенант брату.

Они медленно пошли в нос. Матросы, чисто одетые, тихие и натянутые неловкостью праздничного безделья, уступали им дорогу. На баке играла гармошка, и кто-то танцевал, собрав кучу народу. Согласно статье 953 Морского устава, начальствующие лица "стараются поддерживать в команде бодрое и веселое расположение духа, для чего дозволяются на корабле разные игры, музыка и пение и (когда возможно) часть команды отпускается на берег". На берег в этой глухой бухте сойти было нельзя; поэтому тотчас после обедни была дана дудка: "Команде песни петь и веселиться!"

Палуба уже просохла, и ее матовая белизна резко подчеркивалась черными блестящими струйками смолы, заполнившей пазы досок. Серо-голубая краска башен и надстроек блестела, как эмаль. Медь горела солнечным блеском на приборах, на поручнях трапов, медью окованы самые ступеньки трапов, из меди сделаны колпаки компасов, замки орудий, иллюминаторы кают, и даже в самом настиле палубы через каждые полтора шага вделаны медные планки от борта до борта. Медь сверкала здесь и там, порой вспыхивая нестерпимым для глаза ослепительным кружком отраженного в ней солнца. Солнце, поддерживая праздник, кинуло на "Генералиссимуса" все свои лучи, и он блестел и сиял палубой, медью, краской, матросскими форменками и бритыми до блеска щеками.

Низкий пустынный берег бухты подчеркивал своей унылостью праздничный блеск рейда - воды и кораблей. Но берег никогда не может быть приведен в такое же состояние великолепного порядка и чистоты, как море и военные корабли.

Белое облачко дыма вырвалось с правого борта адмиральского корабля, и хлопнул звук пушечного выстрела.

Юрий обернулся:

- Салют? С чего это?

Лейтенант оглянулся тоже. Пушечный выстрел мог означать многое: или начало салюта, или сигнал к шлюпочной гонке, или выговор какому-либо из кораблей, - мало ли что придет в голову празднично-скучающему адмиралу. Интонацию этому адмиральскому голосу придавал подымаемый одновременно с выстрелом сигнал, и лейтенант взглянул на мачту. По ней медленно полз наверх пестрый гюйс - тот самый, который развевался сейчас на носовых флагштоках кораблей, обозначая, во-первых, что они не ниже второго ранга, а во-вторых, что они на якоре.

- Гардемарин Ливитин, вы не наблюдательны. Что обозначает гюйс на фок-мачте?

- "Прорезываю строй, имею особое приказание", - ответил Юрий, щеголяя знаниями.

- Шляпа! На якоре - строй?

- Правильно!.. На якоре - заседание суда особой комиссии, - поправился Юрий, засмеявшись, и вдруг удивился: - В праздник - суд? Что у них там стряслось?

- Не у них, а у нас, - объяснил лейтенант, пропуская брата вперед на трап, ведущий на мостик. - Наших кочегаров судят за вчерашнее поведение.

- Быстро!

- Чего быстрей, служба налаженная. Мой Гудков в полном восторге. Шиянов его выбрал для доставки страшных преступников на адмиральский фрегат и попал в точку: это дело надо любить, как Гудков любит. Он с вечера пистолетами обвесился.

- А разве их уже отправили? Я и не знал...

- Вся команда не знает, для того и делалось, - сказал Ливитин наставительно и, толкнув дверь флагманской штурманской рубки, остановился, удивленно подняв брови.

В рубке, предназначенной для штабной прокладки во время пребывания адмирала на походе и обычно пустовавшей, оказались матросы. Они вскочили с кожаного дивана, поправляя фуражки. Ливитин узнал среди них рулевого боцманмата Кащенко, двоих своей роты - Тюльманкова и Волкового, остальные пять-шесть человек были ему незнакомы.

- В чем дело? - спросил он, нахмурясь. - Что у вас тут за сборище?

Кащенко, солидно кашлянув в кулак, неторопливо и почтительно объяснил:

- Картину, вашскородь, рисуем. Господин старший штурман дозволил в свободное время. Вот, извольте взглянуть!

На столе и точно стояла картина, поставленная на аккуратно подложенную старую парусину; рядом лежали кисти и краски. На картине "Генералиссимус", непомерно высокий и угрожающий орудиями, разрезал воду цвета синьки, выдавливая из нее белые колбаски, изображающие пену. Корма была еще только намечена, и там белел грязный холст со следами мучительных поисков поворота кормовой башни.

Кащенко, горделиво отставив пальцы с карандашом, смотрел на лейтенанта, ожидая оценки.

- Картина хорошая, - усмехнулся Ливитин, - но остальные чего тут крутятся? Тюльманков зачем?

- Так что он мне башню указывает, вашскородь, я над башней которое воскресенье бьюсь. А Марсаков вон портрет с Волкового срисовывает, бабе послать...

- Свет внизу ненормальный, вашскородь, - пояснил Марсаков с превосходством человека, владеющего тайнами искусства. - Настоящего тона никак не подберешь. Срисуешь его, а он потом драться полезет: почему на покойника похож...

Матросы сдержанно засмеялись, Ливитин улыбнулся тоже:

- Вы, художники, небось, курите тут?

- Никак нет, вашскородь, разве можно! - хором ответили матросы, уже повеселев.

Кащенко заступился:

- Они не нагадят, вашскородь, мы тут чисто и в аккурате... Приборочку потом сделаем, старший штурманский офицер с этим и разрешили.

- Ну ладно, пойдем выше, Юрий, - сказал лейтенант, выходя. - Подумаешь, штурман в покровители искусств записался! Обложим за завтраком.

Тюльманков плотно прикрыл за ними дверь.

- Тоже, сыщик, сука! Лазает везде, - сказал он зло.

- Брось, он не из этих, - ответил Кащенко, садясь на диван, - просто братца водит кораблем похвастать.

- Все они одним миром мазанные!

- Ну, довольно там, - оборвал Волковой, перестав улыбаться, - и верно, много нас тут. Вались-ка, Спучин, на мостик, без тебя поговорим, в случае чего - крикнешь.

Спучин вышел из рубки, а Кащенко вынул пробку со свистком из переговорной трубы, проведенной с мостика в рубку. Матросы сели.

- Продолжай, Тюльманков, - кивнул Волковой коротко.

- Так всё уж, товарищи, - сказал Тюльманков, - боится Вайлис - и точка. А мое мнение, конечно, такое: не хлопать, раз дело само в руки идет. Когда еще такой случай будет? Сейчас развернуть среди матросов агитацию на этом, недовольных хватает, а в день суда начать вооруженное восстание...

- Загнул, - хмыкнул Кащенко неопределенно.

Тюльманков повернулся к нему нервно:

- А ты знаешь, что в Питере творится? Не слыхивал? А ты знаешь, что революция на носу? Вот что по всей стране делается, слушай...

Он полез за пазуху и достал письмо.

- Вчера прислал Эйдемиллер, помните, комендор в запас осенью ушел? Теперь на Пороховых работает...

- Заслони окно, Кащенко, - вставил Волковой негромко.

- Вот что пишет он и просит комитету передать: "Начались у нас беспорядки, заводы забастовали. У нас бастует тротиллитовое отделение и наше капсюльное. Печатники бастуют на типографии купца Яблонского, третий месяц не сдаются. Объявлена везде однодневная забастовка, протест за обуховцев, которых царская свора скоро судить хочет. Пожалуй, перебросится на всю матушку-Россию, ну, тогда и вам, матросам, придется пройтись по стопам пятого года. Вот, Ваня-друг, какие дела настали, на кораблях за все цепляйтесь, чтобы поддержать нас, дела будут большие..." - Он посмотрел на Кащенко уничтожающе, пряча письмо. - И теперь, конечно, самое время; кстати, и кочегары подвернулись...