Ночь пела жужжанием вентиляторов, звоном стекающей где-то за борт воды, с берега тянул легкий печальный аромат северной весны.

- Не спится, небось? - сказал кто-то рядом.

Вайлис обернулся и, всмотревшись, узнал Тюльманкова, комендора четвертой роты. Их связывали полуприятельские отношения, зародившиеся тут же на баке: Тюльманков заинтересовался как-то, увидав Вайлиса на баке с книжкой. Книжка была из судовой библиотеки и называлась "Оборона Севастополя в рассказах героев", и Тюльманков стал смеяться, что Вайлис читает чепуху; все обещал дать какую-то книгу про настоящее, да так и не собрался.

- Я слышал, ты нынче Гадюку срезал? - сказал он вопросительно, потянувшись за огоньком. - Молодец, так ему и надо! Жаль, что ты ему ряжку не свернул!

Вайлис пожал плечами.

- У меня мозги еще в порядке, я знаю, что это бывает. Товар не стоит свечки!

- Жалко, ты нас не предупредил, - сказал Тюльманков медленно. - В случай чего, матросы поднавалились бы... Плавала бы теперь Гадюка за бортом! Ты как своих-то подбил на претензию? Кочегары ваши ведь не разбираются.

Вайлис потушил трубку.

- Не знаю, чего ты от меня хочешь. Я их не подбивал, они сами начали. Надо спать идти!

- Постой, голова! Чего боишься? Момент тут серьезный. Тебя ж судить будут... Надо кой о чем потолковать.

- Нечего толковать, Тюльманков, - сказал Вайлис упрямо, - пускай судят, ко мне придраться не за что. Суд покажет правду.

- Судил волк козу, а потом слопал! - усмехнулся Тюльманков. - Дурак ты, Вайлис, надо своим умом жить!

- Я чужого и не прошу, - сказал Вайлис, вставая.

- Да ты постой, чудило! Сядь! Слушай.

Вайлис неохотно сел. Тюльманков, негромко и все время оглядываясь, изложил свою мысль. Надо, чтобы Вайлис и все кочегары всюду рассказывали матросам, что вместо справедливого разбора Гадюка чуть не избил. Надо, чтобы возможно больше матросов поняло, что суд загубит людей, хотевших правды. Надо просить всех заступиться и не выдавать на расправу, для этого, когда будет суд, Вайлису выбежать на верхнюю палубу с криком "ребята, спасайте". Тогда подымутся известные Тюльманкову матросы и увлекут остальных, все перебьют офицеров и подымут красный флаг. На других кораблях будут уже этого ждать, и по этому сигналу...

Вайлис встал, не дослушав.

- Один теленок собрался скушать волка, - сказал он сердито, - он подбил все стадо. Все были очень храбрыми, как ты, и кричали, что их много. Волк прекрасно пообедал в этот день. Прощай! Не замешивай меня в такую сказочку, у меня никогда еще не гулял в голове сквозной ветер. Нам с тобой на каторгу не по пути. В позапрошлом году такие, как ты, довели матросов до виселицы. Ищи себе поглупее.

Тюльманков остался сидеть, попыхивая папироской. Потом он швырнул ее с размаху в обрез; просияв огненной дугой, она, зашипев, погасла.

- Эх, и народ же кислый! - сказал он вслух и пошел в корму, в четвертую роту. На шканцах из открытого люка кают-компании мягко звучал рояль. Тюльманков наклонился над люком; в ярком розовом свете, падавшем сбоку, отливал пушистым ворсом темный ковер, и на нем резко выделялись четыре пары ног в белых брюках, вытянувшихся из кресел. Туловищ сидевших не было видно, но ноги, сиявшие, как белый четырехконечный крест, были успокоенно-самодовольны. Между восемью подошвами замшевых туфель взгляд Тюльманкова завертелся бомбой, готовой взорваться; он просунул голову дальше, и от этого штаны облепили зад. Именно по этому туго обтянутому заду горячо щелкнула цепка. Тюльманков откинулся.

- Засматриваешь? Куда засматриваешь? Это тебе тиятр? - сказал вахтенный унтер-офицер негромко, чтобы не слышали в люк.

Он проследил за Тюльманковым, пока тот добежал до трапа, и тогда положил дудку в карман, прислонившись к люку и слушая музыку, покачивая в такт головой и играя на груди цепочкой дудки. Эта вторая дудка была принята с вахтой и служила только для свистка.

Ночь яснела, свежея, и порой вздыхала легким ветерком. Море лежало прекрасной светлеющей гладью, и с берега тянул печальный аромат северной весны. "Генералиссимус" спал, слушая позднюю музыку лейтенанта Греве, тоскуя, негодуя, пугаясь тихих унтер-офицерских шагов, набираясь сил для нового дня недели.

Наступал день седьмой, воскресенье - день, посвященный отдыху, веселью и общению с богом.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Побудка была на полчаса позже - в шесть. Корабль опять облили водой, протерли мылом с песком, выдраили медь, матросов переодели в черные брюки и в форменки. Флаг подымали с церемонией, на адмиральском корабле играл оркестр. Матросы стояли сине-бело-черным фронтом, влитым в палубу ровно и неподвижно, как стойки поручней за ним. Кричали лающее приветствие и провожали глазами рыжие свисающие командирские усы. За командиром шел Шиянов; у восьмой роты он занервничал. Но кочегары ответили, как все, громко, весело, отрывисто. В восемь пятнадцать командир съехал к адмиралу.

Боцман Нетопорчук любил праздничные дни: корабль сиял, как стеклышко, и во всем чувствовалась особая торжественная приподнятость, особенно если солнце было, как сегодня, ярким и веселым. После подъема флага он спустился в каюту.

Строго говоря, это был обыкновенный железный шкаф, четыре шага в длину, три в ширину, иллюминатора нет, свет электрический, воздуха тоже нет, вентиляция искусственная; правая стенка шла под крутым наклоном - каюта была построена под трапом в кочегарку.

Внутри этого железного шкафа для человека стоял тоже железный шкаф для вещей, а в нем, по старой матросской привычке, Нетопорчук держал свой деревянный сундучок. Он вынул его из шкафа, достал носовой платок - нынче праздник. Сундучку - пятнадцатый год, сделан он тоскливой зимой новобранства, первой флотской зимой Нетопорчука. На внешней стороне крышки положена на клею хитро сплетенная сетка из парусной нитки; в центре топовый узел, напоминающий четырехконечную звезду, а от него лучами расходится узор из рыбацких штыков с двумя шлагами, лучи переплетены выбленочными узлами; рамка сетки - из полосок фигурного мата. Работа равно красивая, как и кропотливая. Но в первые годы службы вечера пусты и медленны, и в строгой симметрии узлов, в чистоте плетенья навсегда захоронена молодым матросом, потом марсовым, унтер-офицером, а потом боцманматом и боцманом Пахомом Нетопорчуком - навсегда завязана им в узел вся жалость к себе, молодому парню, вся когда-то сосавшая тоска по глухой зеленой деревне. Далека деревня, и никого в ней нет. Был пастух - сирота Пашка, да не стало...

На внутренней стороне крышки наклеены картинки, одна к другой вплотную, впритык, - получается целая картина. Крышку заклеил Нетопорчук уже давно, дальше клеить некуда. Картинки флотские, настоящие, любит крышку боцман. Слева с угла - батарея порт-артурская "Тигровый Хвост", стреляющая по неправдоподобно близким японским миноносцам. Рядом на открытке - гибель "Стерегущего", где матрос открывает левой рукой кингстон, а правой крестится, - герой-матрос, и фамилия внизу. Потом - портрет царя в мундире капитана первого ранга. Рядом водолаз, в скафандре, сидит на дне океана, рыбы кругом плавают, а на коленях водолаза - голая русалка с хвостом. Потом - мост меж двух башен, большой мост через Темзу-реку - память о Лондоне; за границу ходили, Нетопорчука - за рост - из Портсмута со взводом матросов в Лондон возили на свадьбу короля какого-то. К мосту баба приклеена, какая баба - кто ее знает? - подарил лейтенант барон Фитингоф, когда у него Нетопорчук в вестовых был, - голая баба и красивая, в зубах цветок.

А пониже - настоящая картина, в красках: сидит матрос на бульваре с нянькой, нянька пышная, млеет, ребенок в коляске откатился, в голос ревет. А матрос рукой обнял, взасос няньку целует, усы у матроса черные, форменка глаженая, фуражка - хлеб резать можно, такие поля острые. Сам другой рукой подбоченился, целуется, а глаз влево косит: там солдат идет - крупа. Солдат невидный, робкий, серый, - армия. И подпись: "Матросы всегда впереди". Нетопорчук сам до женского пола робок - обидел бог рожей и характером: нос картошкой, лицо в рытвинах, усы рыжие, с подпалинами, а характер застенчивый, - какая тут нянька! Но картинка ему нравится, - флотские всегда впереди, не он, так этот с черными усами, все равно - матрос...