Он был более сдержан, чем моя мама, но он определенно не расстроен тем, как все обернулось, несмотря на лекцию о приличиях, которую он мне прочитал. У него даже хватило наглости сказать мне, что я его подвела.

Я иду за родителями к машине, и во время короткой поездки в церковь меня полностью захлестывают эмоции. Все крутится в запутанном вихре.

Мой желудок сжимается, когда мы паркуемся. Руки слегка дрожат, но я держу голову высоко, ступая на пустой тротуар. Такое впечатление, что людей предупредили не приходить в церковь в это время. Перед дверью стоят два солдата, и один из них входит, когда я поворачиваюсь к нему. Я делаю глубокий вдох, не в силах остановить покраснение лица от перспективы столкнуться с отцом Армандо. Как будто всего остального недостаточно, я больше никогда не смогу смотреть на этого человека без мысли, что он видел мою задницу.

Он и Дон. Дон видел мою задницу. Моя будущая свекровь видела мою задницу. Клянусь Сантой, она уже точно меня ненавидит!

— Может, пойдем? — Спрашивает отец, и только тогда я понимаю, что мамы больше нет рядом с нами.

Я зажмуриваю глаза и медленно выпускаю воздух через рот, делая все возможное, чтобы легкие слушались меня и работали в приличном темпе, но, похоже, они не заинтересованы ни в чем, кроме как сводить меня с ума, как и мой жених.

Жених.

Мне удается уклониться от паники, поднимающейся по позвоночнику, достаточно долго, чтобы кивнуть и принять руку, которую предлагает мне отец.

Мы поднимаемся по маленьким ступенькам, и я не успеваю досчитать до двух, как двери перед ними распахиваются, открывая храм, в котором нет никого, кроме семьи жениха, отца Армандо, моей матери и Тициано. На их лицах нет улыбок, когда я подхожу к нему в тишине, такой же нездоровой, как на поминках моих последних женихов. Нет ни свадебного марша, ни цветов по дороге. Нет уверенности, только сомнения. Их целая фура.

Отец передает меня Тициано, а сам садится рядом с мамой на скамью позади меня, Катанео - напротив.

Здесь нет ни подружек невесты, ни свадебных букетов.

Тициано держит мою руку в своей, прикосновение грубое, мозолистое и ничего не делает для ритма моего сердца. Оно и так бешено бьется, хуже быть не может.

— Привет, принцесса, — шепчет он, и я чувствую себя самой глупой женщиной на свете, когда мое сердце меняет ритм, кажется, танцуя для мужчины передо мной.

Священник начинает говорить, но все, что я слышу, это шум крови в моих ушах. И, глядя на мучительно красивое лицо Тициано, время и пространство перестают существовать, остаются только я и моя неуверенность. Я тону в ней. А вдруг? Что, если то, что меня поймали, было просто удачей?

— Рафаэла? — Окликает отец Армандо, касаясь моего плеча, и я, вздрогнув от неожиданности, поворачиваюсь к нему.

— Принимаешь ли ты Тициано Катанео как своего законного супруга, чтобы любить и уважать его отныне и до тех пор, пока смерть не разлучит вас?

Его сдержанного тона достаточно, чтобы понять, что этот вопрос мне задают уже во второй раз. В первый раз я не расслышала.

Мой взгляд обращается к Тициано. Он вскидывает бровь и едва заметно приподнимает уголок губ. Его лицо не пытается скрыть выражение победы. Почему?

— Да.

31

РАФАЭЛА КАТАНЕО

Синьора Ана первой покидает церковь, очевидно, предпочитая прийти на то мероприятие, для которого она была одета: на поминки. Она даже не сказала мне ни слова, но ее черное платье с пышными рукавами громко и ясно говорило: да, она меня ненавидит.

Не правда ли, отличный способ принять в семью?

Только представьте, какой хаос охватит женщин Саграды, когда новость об этой свадьбе распространится... Я думаю, что когда моя голова перестанет кружиться, она, наверное, взорвется.

— Поздравляю, — мягко говорит Габриэлла, обнимая меня.

Моя подруга первой из семьи Катанео подходит к нам с Тициано, когда церемония заканчивается. Она ласково сжимает меня в объятиях, а затем нерешительно протягивает руку своему шурину. Он дразняще подмигивает ей, и я подталкиваю его. Хотя его мама была единственной, кто вылетела за дверь как стрела, его отец и братья, кажется, ничуть не желают признавать наше существование помимо их присутствия здесь.

Мои подозрения подтверждаются, когда, закончив разговор с солдатом, дон бросает многозначительный взгляд на Габриэллу, которая извиняется молчаливым кивком и уходит, возвращаясь на свою сторону. Мы с Тициано не удостоились и доли того взгляда, которым дон Витторио общался с женой, стоящей перед нами.

Как только моя подруга догоняет своего мужа, семья Тициано идет по следам синьоры Аны, оставляя нас наедине со священником и моими родителями, так и не заговорив ни с кем из нас.

Я моргаю, пытаясь понять и в то же время не в силах сосредоточиться более чем на десять секунд на чем-либо, кроме своих мыслей и чувств к мужчине, крепко держащему меня за руку.

Муж.

Тициано теперь мой муж.

— Я бы хотела исповедоваться перед отъездом, — говорю я, прерывая разговор мамы с отцом Армандо, о каком-то ее дневном сне о смене алтарного убранства, который я не могла продолжать слушать.

В группе воцаряется неловкое молчание, поскольку тяжесть моих слов обрушивается на всех, как камень, брошенный в пруд. Все знают, в чем я хочу признаться.

Румянец заливает щеки моей матери, а отец делает вид, что не расстроен, но смотрит в сторону.

— Мы будем ждать твоего звонка, — говорит мама, едва обняв меня на прощание, прежде чем повернуться и уйти.

Отец следует за ней, но когда Тициано, все еще молча, отпускает мою руку, мое лицо тут же поворачивается в его сторону. Его наглая ухмылка - более чем достаточный ответ на вопрос, который я не задавала, но он решает использовать и слова.

— Священник знает обо всех моих грехах, — объясняет он, пожимая плечами. — Я подожду снаружи. — Он целует меня в щеку и уходит.

Я все еще смотрю на пустой коридор, по которому он шел несколько минут, прежде чем священник позвал меня.

— Дитя мое?

Я сглатываю и переключаю свое внимание на него. Церемониальная ряса - единственный признак, кроме моего платья, того, что сегодня состоялась свадьба.

— Простите, отец... — начинаю я со вздохом, подыскивая слова. Понимая, что поход на исповедь - не единственное, чем я обязана священнику. — Я сожалею о прошлой ночи, я... — Я прерываю себя, не найдя оправдания.

Что я могу сказать? Что я сошла с ума от похоти?

Я прячу лицо руками и стону, чувствуя, как каждый нерв в моем теле дергается. В моей голове постоянно раздаются гулкие звуки. Отец Армандо тихонько смеется и, положив руку мне на локоть, ведет меня, пока мы не садимся бок о бок на первую скамью в церкви.

— Все в порядке, дитя мое. Я уверен, что эти святые видели и более серьезные проступки.

От добродушного комментария мне становится еще более неловко.

— Отец, — хнычу я.

Он берет меня за руку.

— С тобой все в порядке? — Спрашивает он, и, может быть потому, что он никогда не обманывал моего доверия, но я говорю ему правду.

— Я не знаю. Впервые мне предоставили выбор, и я не могу перестать думать, правильно ли я поступила.

Отец Армандо нахмуривает брови, глядя на меня, и его глаза слегка расширяются, когда он понимает, о каком выборе я говорю.

— Поговори со мной, дитя мое.

И я говорю. Я позволяю каждому из своих страхов и желаний заполнить маленькую церковь. Я признаюсь в своих самых сокровенных и темных желаниях, рассказываю о том, как несчастна была моя первая помолвка, какое отвращение я испытывала и как молила Святых о смерти каждого из моих женихов. Я рассказываю о чувстве облегчения, наполнявшем меня на каждых поминках, о том ужасе, который я испытала, когда Стефано предъявил на меня права, и о том море смятения, в котором я утонула, когда он не явился на свадьбу.

Я объясняю все, каждый шаг и решение, которые привели меня к этому моменту, и когда я заканчиваю, не думаю, что мои чувства стали яснее, но я определенно чувствую себя легче.

Отец Армандо бросает на меня многозначительный взгляд, как будто он не только услышал меня, но и понял.

— Десять "Аве Мария" и пятнадцать "Отче наш", дитя мое, — говорит он, подтверждая мои подозрения.

Однажды он велел мне молиться целых три новенны за то, что я мысленно ругала свою мать. Я только что призналась, что пожелала и отпраздновала смерть двух разных мужчин, среди прочих столь же ужасных вещей. Двадцать пять молитв - выгодная сделка, и я это знаю.

— Спасибо, отец, — бормочу я, делая глубокий вдох, зная, что исповедь не может длиться вечно. Моя новая реальность ждет меня снаружи. У нее льдисто-голубые глаза, в которых можно разжечь костер, татуировки по всему телу и улыбка, которая в равной степени холодит и раздражает меня.

Словно почувствовав, что я еще не готова к ней, отец Армандо снова заговорил.

— Я мог бы закрыть на это глаза, понимаешь? — Я поворачиваюсь к нему лицом, нахмурив брови. — Но даже несмотря на смущение и быстроту происходящего, я вижу в действиях Тициано заботу и даже привязанность.

— Заботу и привязанность? — Спрашиваю я, на моем лице отражается замешательство. — Думаю, вы имели в виду прихоть.

Священник тихонько смеется.