Суть визита заключалась в том, чтобы забрать ружье. У них возник серьезный конфликт с конкурентами - пообещали прибить Двуносого, а киоск сжечь. Он, как заведующий торговой точкой, обращался в милицию, но там прямо сказали, что из-за их "Свинячьей лужи" никто не будет рисковать своей головой. Внаглую самовольно перетащили киоск с площади Победы и бросили напротив строящегося кинотеатра... И еще штраф заставили заплатить... И это при всем при том, что у них есть официальная лицензия на место возле памятника вождю.

Во время моего разговора с Двуносым сантехник равнодушно молчал. Подал голос, когда впрямую заговорили о ружье.

- Я его обрежу и буду носить в штанах, - сказал он и, привстав, поднял куртку, похлопал по тому месту, где именно.

Уточнение произвело очень сильное впечатление. Двуносый похвастался, что ныне Тутатхамон - его личный телохранитель. Пока он платит ему за умение молчать и не встревать в разговор.

Мне показалось, что после замечания Двуносого Тутатхамон стал молчать уже не столько равнодушно, сколько важно.

- Знаешь, Митя, нам грех жаловаться. За месяц круглосуточной работы на площади нам не успевали подвозить пиво. Среди наших клиентов нашлись такие тузы, что не постеснялись высказаться в нашу пользу по телевидению - впервые пивзавод стал работать на полную мощность. А почему?.. Да потому, что, как сказал один прозорливый гаишник, мы исключительно вовремя, к тараньке и пиву, приспособили свои очень хорошо провяленные мозги.

Двуносый не без гордости поведал, что как только они вывели на стенах киоска ярко-желтые указатели в сторону памятника, а под ним вывесили не менее яркие транспаранты "Он тоже любил пить пиво большими кружками!", так сразу и срезали намертво всех конкурентов - люд со всего города повалил именно к ним пить пиво. Как заведующий торговой точкой, он не скрывал, что идея интеллектуального подавления конкурентов полностью принадлежала ему.

Тут опять как-то разово вмешался сантехник - гигантски вперился в потолок, резко выпростал руку и заявил зычно и трагично:

- С виду плюгавенький - тьфу! - Шаркнул ногой, словно растер зава вместе с плевком. - Да удаленький! Голова-а - золотая! Башковитая голова людей читает как по Писанию!

Своим внезапным заявлением сантехник опять произвел на меня очень сильное впечатление. Однако Двуносый возразил:

- Какая там голова?! Чуть поумней некоторых, и уже - голова-а, голова-а!.. Вот у Мити голова, с высшим гуманитарием! Но только ты, Митя, не обижайся, пока она без должного применения.

Он стал сетовать, что в поэзии "ни в зуб ногой", а сейчас, как никогда, нужно поэтическое слово для сногсшибательной рекламы. Двуносый попросил меня, как поэта с дипломом, написать достойное стихотворение - не бесплатно, конечно, за гонорар. Я выдал экспромт:

Твой путь все уже, уже, уже,

но это, право, не беда.

Направь стопы к "Свинячьей луже",

и он расширится тогда.

Конечно, подобные "стихи" нигде не могут быть признаны стихами, разве что "кроме, как в Моссельпроме". Я для того и выдал экспромт, чтобы поскорее выпроводить незваных гостей. Но Двуносый так обрадовался, так сыпал направо и налево комплиментами, что у меня возникло некоторое сомнение - может, и впрямь неплохое четверостишие?! Во всяком случае, на нижайшую просьбу Двуносого чуть-чуть подправить стихотворение (придать ему побольше коллективного звучания), отозвался с готовностью. В товарном виде оно звучало так:

Наш путь все уже, уже, уже,

но это, братцы, не беда.

Для тех, кто пьет в "Свинячьей луже",

он расширяется всегда.

- Хоп-хоп! - закричал Двуносый. - Покупаю!

Трудно объяснить, почему я не взял денег за стихотворение, но не взял. Сказал, что дарю его в знак дружбы. За ружье тоже не хотел брать. Но тут уж Двуносый настоял, дескать, они тогда пили в счет ружья. Точно купец достал из внутреннего кармана куртки лопатник и новенькими хрустящими двадцатипятками отвалил двести пятьдесят рублей. Особенно удивило, что новенькими.

- Дорогой Митя, мы же с банком напрямую работаем! Я же заведующий торговой точкой. - Он самодовольно потер руки. - А за стихотворение, пока действует "Лужа", четыре бесплатные кружки, ежедневно, - твои.

Я поблагодарил Двуносого. Мне показалось, что, хотя он и находится во власти прежних традиций и представлений об окружающей жизни, в нем произошла заметная перемена. Как будто все то же юродство и бахвальство примитива и в то же время цепкий захват и удержание лидерства в доставшейся ему нише. Перемена была настолько разительной и убедительной, что я напрямую спросил:

- Скажи, как зав, выкарабкаюсь я или?..

Никогда я не считал себя проницательным человеком. И, спрашивая, был готов к тому, что Двуносый ни в каком виде не ответит прямо, изберет какую-нибудь неожиданную форму юродства. Тем острее ощутил прямоту, неопровержимость его правды.

- Не знаю, Митя, ты ставишь себя вне денег, а сейчас все крутится только возле них - хапают все, кто может. (Он перешел на шепот. Видимо, не хотел, чтобы его слышал Тутатхамон, который занимался упаковкой ружья.) За себя скажу точно, если до Рождества не прибьют, то как минимум открою еще три дополнительных киоска. Я не поэт, Митя, я даже не бухгалтер, но я уже думаю деньгами.

Он окликнул сантехника, и они, не прощаясь, вышли из комнаты, позабыв закрыть дверь.

- Видал, какой наряд мастрячит?! Колдун! А тела - нету...

- Зато у тебя повсюду тело, уже и уму негде расположиться, - возмутился Двуносый, но не зло, а только чтобы показать, что возмутился. (Наверное, ему было приятно, что не только у него нет тела.)

Я захлопнул дверь и, отложив крылатку, занялся генеральной уборкой. Мне хотелось отвлечься, чтобы не думать о политике, но всякие мысли сами лезли в голову.

Да, была уравниловка, да, процветала бездуховность, но нравственные ценности не подлежали пересмотру. Именно поэтому мы замечали: и ложь, и бездуховность, и уравниловку... Нравственность, как здоровье нации, нельзя купить ни за какие деньги. А если все, что вне денег, автоматически выпадает из жизни, то скоро за бортом окажется сам человек. Какая разница в том, что прежнее инакомыслие запрещалось властью, а нынешнее - замалчивается, будто его нет и в помине?! Картина, написанная талантливым художником, уже сегодня представляется большей ценностью, чем сам художник, или вообще остается невостребованной. За тысячелетия от сотворения мира мы так ничему и не научились. Мы вновь и вновь совращаемся все тем же запретным плодом вседозволенностью. Да-да, вседозволенностью... Нам семидесяти трех лет не хватило, чтобы построить коммунизм, но вполне достаточно пятисот дней, чтобы устроить демократический рай. Наши поводыри либо безнадежные недоумки, либо аферисты, для которых, как сказал старшина-сверхсрочник, начало ельцинских реформ есть начало огромной международной аферы...

Я вновь захандрил, меня ничто не интересовало. Не знаю, как бы я выбрался из своего удручающего состояния, если бы не уже известная встреча с прапорщиком. Вспомнив о нем, вспомнил и о своем обещании - побывать у начальника железнодорожных перевозок. Может, ничего страшного?! Может, я просто хмурею оттого, что уход Розочки давит на сердце, словно блуждающий осколок - на мозги старшине-сверхсрочнику?!

Утром тридцать первого декабря изрядно вьюжило, и я, чтобы опробовать капюшон, приделанный к крылатке, пошел на вокзал пешком. Естественно, пошел через Волхов, чтобы сократить путь, и вскоре пожалел об этом. Дело в том, что на голом пространстве реки порывы ветра были настолько сильными, что я не успевал гасить их под крылаткой. Система моих креплений (подвязок из бельевой веревки) практически не срабатывала. То есть срабатывала - как стропы раскрытого парашюта или концы паруса, наполненного снежным вихрем. Чтобы продвинуться вперед, приходилось налегать на упругую стену, которая вдруг сама налегала на меня то сбоку, то сзади, а то и сверху. Разумеется, я падал много раз. Но однажды поскользнулся особенно неудачно: порыв ветра подхватил меня, и вначале я побежал, а потом уже плашмя заскользил по мокрому льду прямо под новый городской мост, под которым вода почему-то никогда не замерзала. Если бы не утепленный капюшон (случайно зацепился им за какую-то вмерзшую в лед лесину), точно бы угодил в полынью. В общем, чуть не лишился крылатки, а в одежды нагреб столько оледеневшего снега, что уже на вокзале, когда отогревался под лестницей, один сердобольный отец сказал, что бывает... и, многозначительно поглядывая на лужу, в которой я стоял, рассказал про "подобный случай на евпаторийском вокзале, на котором, оказывается, как и здесь, нет поблизости ни одной уборной".