Коробка

— А что в коробке? — спросил мой сын.

— Дэнни, — сказал я, — не приставай к человеку.

Воскресенье, до Рождества оставалось две недели. Стемфордский поезд был заполнен выстроившимися в ряд покупателями с пакетами, но нам повезло найти места. Мужчина с коробкой сидел лицом ко мне и моим дочерям, Клариссе и Дженни; мы втроем прижимались друг к другу на сиденье напротив, а Дэнни устроился рядом с ним.

Я мог понять любопытство Дэнни. Мужчина держал красную квадратную коробку для подарков на коленях, сжимая так, словно боялся, что ее сейчас отнимут. Не отпускал уже три остановки — с того момента, как сел.

Он был высоким — шесть футов, а может и больше, фунтов двадцать лишнего весу, из-за которых сильно вспотел, несмотря на холодный сухой ветер, врывавшийся каждый раз, когда двухстворчатые двери вагона открывались за нашими спинами. У него были моржовые усы и жиденькие волосы; одет в бежевый плащ «Барбери», уже много лет как не новый, поверх мятого делового костюма. По моей оценке, штанины брюк были на дюйм короче, чем следовало. Серые нейлоновые носки были гораздо светлей костюма, на одном из них лопнула резинка, и он сморщился, как кожа модных сейчас курносых собак. Мужчина улыбнулся Дэнни и посмотрел на коробку — картонную, площадью около двух футов, обернутую блестящей красной бумагой.

— Подарок, — сказал он. Смотря не на Дэнни, а на меня.

Голосом заядлого курильщика — сухим и хриплым. Хотя, может он простудился?

— Можно посмотреть?

Я прекрасно знал, в чем дело. Не так уж и просто провести целый день в Нью-Йорке с двумя девятилетними девочками и семилетним сыном, когда они знают, что неподалеку находится такая штука как магазин игрушек «Эф-Эй-Оу Шварц». Даже если ты уже сводил их на представление в «Радио-сити» и покататься на коньках в «Рокфеллер-центр». Даже если их подарки уже давно куплены и спрятаны под кроватью дожидаться своего часа. Там, в «Шварце», всегда находилось что-нибудь, чего они раньше и представить не могли. Мне пришлось воевать с ними — особенно с Дэнни — чтобы сесть на поезд в 3:55 и успеть в Раи [Городок возле Нью-Йорка. — Прим. пер.] к ужину.

Но на уме у него по-прежнему были одни подарки.

— Дэнни…

— Да ладно, сказал мужчина. — Все в порядке.

Он посмотрел в окно. Мы уже подъезжали к станции «Харрисон».

Мужчина приоткрыл коробку со стороны Дэнни, дюйма на три, чтобы больше никто не увидел. Лицо Дэнни засияло, он лукаво улыбнулся и посмотрел на Клариссу и Дженни, а потом заглянул в коробку.

Улыбка медленно погасла и сменилась какой-то озадаченностью. Я подумал, что там было что-то, о чем он никогда не слышал. Он посмотрел еще немного, но недоумение все не сходило с его лица.

Мужчина закрыл коробку.

— Мне пора, — сказал он. — Моя остановка.

Он ушел, и его место сразу же заняла женщина средних лет с двумя тяжелыми пакетами, которые она устроила на полу между ногами. Я почувствовал спиной холодный декабрьский ветер, когда поезд выпустил пассажиров. Мужчина, скорей всего, вышел. Дэнни посмотрел на сумки женщины и, смущаясь, спросил:

— Подарки?

Она кивнула, улыбаясь.

Дэнни предпочел больше ничего не спрашивать.

Поезд тронулся.

Следующая остановка — наша. Мы вышли на ветреную платформу Раи и спустились по лязгающей металлической лестнице.

— Что у него там было? — спросила Кларисса.

— У кого?

— У дяди, дурак, — сказала Дженни. — У дяди с коробкой. Что было в коробке?

— А. Ничего.

— Ничего? Как? Она пустая?

И они побежали к нашей машине, стоявшей во втором ряду стоянки слева.

Ответа я не услышал. Если он вообще ответил.

К тому времени, как я открыл машину, парень с коробкой совсем вылетел у меня из головы.

Этим вечером Дэнни отказался есть.

Такое иногда случалось. Такое со всеми детьми случается. Не хотят от чего-то отвлекаться или слишком много перекусывали днем. И я, и моя жена Сьюзен выросли в семьях, в которых господствовал менталитет переживших Великую депрессию. Если ты не хочешь доедать — это очень плохо. Ты должен сидеть за столом, еда остывает все больше и больше, и никуда не встанешь, пока не опустошишь тарелку полностью. Мы не собирались поступать так же с нашими детьми. И большинство специалистов соглашаются, что в этом нет ничего плохого. И уж тем более не стоит из-за этого ругаться.

Поэтому мы разрешили ему не садиться за стол.

Следующим вечером — в понедельник — то же самое.

— Что такое, — спросила Сьюзен, — ты съел шесть десертов на ланч?

Она, похоже, говорила почти серьезно. Десерты и пицца — вот чем обычно давятся наши дети в школьных столовых.

— Нет. Просто не хочу кушать и все.

Мы не стали заострять на этом внимания.

Но я не сводил с него глаз весь вечер — ждал, что во время рекламной паузы, прерывающей какой-нибудь ситком из тех, что мы смотрим по понедельникам, он пойдет на кухню за пачкой претцелей или банкой жареного арахиса с медом. Но так и не дождался. Он пошел спать, и даже стакана воды не выпил. Нельзя сказать, что ему нездоровилось. Цвет лица оставался таким же, как всегда, и он смеялся над шутками со всеми.

Я предположил, что он чем-то заболевал. Сьюзен со мной согласилась. Конечно же заболевал. Обычно наш сын по аппетиту мог потягаться с борцом сумо.

Я не сомневался, что на следующее утро он будет умолять не идти в школу, ссылаясь на головную боль или расстройство желудка.

Но он не стал.

Так же он не стал завтракать.

Вечером — то же самое.

Это было особенно удивительным, потому что Сьюзен приготовила спагетти с мясной подливкой — вряд ли в ее репертуаре нашлось бы что-нибудь, что дети любили больше. Несмотря на то, что — или потому что — это было одно из ее простейших блюд. Но Дэнни просто сел и сказал, что не голоден, довольствуясь тем, что смотрел, как другие накладывают еду себе на тарелки. Я пришел домой поздно, после крайне тяжелого дня — я работаю в брокерской фирме в Сити — и очень изголодался. И устал от повторяющихся отказов есть.

— Слушай, — сказал я. — Ты должен поесть хоть чуть-чуть. Ты же три дня уже ничего не ел!

— Ты ел что-нибудь на ланч? — спросила Сьюзен.

Дэнни никогда не врет.

— Я не хотел, — сказал он.

Даже Кларисса и Дженни смотрели на него так, словно у него было две головы.

— Но ты же любишь спагетти, — сказала Сьюзен.

— Попробуй хлеба с чесноком, — сказала Дженни.

— Нет, спасибо.

— Эй, парень, ты точно хорошо себя чувствуешь? — спросил я.

— Все хорошо. Просто я не голодный.

Так что он просто сидел.

Вечером в среду Сьюзан вылезла из кожи вон, но приготовила его любимое блюдо — жареную ногу ягненка, приправленную лимоном, под мятным соусом, с печеной картошкой и подливкой из красного вина, выложенную стручками зеленого горошка по краям.

Он сидел и смотрел. Хотя, похоже, ему нравилось наблюдать, как мы едим.

В четверг вечером мы заказали китайской еды из нашего любимого ресторана «Сичуань». Тушеная говядина с имбирем, жареный рис с креветками, жареные вонтоны и кисло-сладкая свинина.

Он сказал, что пахнет вкусно. И просто сидел и смотрел.

К вечеру пятницы останки депрессионного менталитета в моей душе дали о себе знать, и я поймал себя на том, что кричу на сына, говорю, что он не встанет с этого стула, молодой человек, пока не съест хотя бы кусочек своих любимых пепперони, фрикаделек и пиццы с сосисками из своего любимого итальянского ресторана.

Дело в том, что я беспокоился. Я бы с радостью дал ему двадцатку только за то, чтобы увидеть, как он подносит немного этой волокнистой моцареллы ко рту. Но я не сказал ему этого. Вместо этого я стоял, тыча в него пальцем и кричал, пока он не расплакался, а потом я — ребенок Депрессии во втором поколении — отправил его в кровать. Сделал в точности то же самое, что сделали бы мои родители.

Яблоко от яблони недалеко падает.

Но к воскресенью его ребра можно было увидеть даже под футболкой. Мы не стали отправлять его в школу в понедельник, а я не пошел на работу, чтобы пойти с ним на прием к доктору Уэллеру. Уэллер был из тех старомодных врачей общей практики, которых скоро больше нигде не увидишь. Несмотря на солидный возраст — за семьдесят лет — он всегда приходил к пациентам домой даже во внеурочное время, если возникала такая необходимость. В Раи это было столь же неслыханным, как честный механик. Уэллер верил в домашнее лечение, не больничное. Однажды, когда Дженни заболела бронхитом, он пришел осмотреть ее ночью и заснул у меня на диване, прямо перед нетронутой чашкой кофе, а мы два часа ходили на цыпочках и слушали его храп.

Утром в понедельник мы сидели в его приемной и отвечали на вопросы, пока он осматривал глаза, уши, нос и горло Дэнни, его спину и грудь, слушал дыхание, взял крови в пробирку и отправил в уборную — взять анализ мочи.

— Он прекрасно выглядит. Он потерял пять фунтов с последнего посещения, но кроме этого с ним все в порядке. Конечно, нам надо дождаться анализов крови. Говорите, он вообще ничего не ел?

— Совсем ничего, — сказала Сьюзен.

Он вздохнул.

— Подождите за дверью. Я с ним поговорю.

В комнате ожидания Сьюзен взяла журнал, посмотрела на обложку и положила его назад в кучу.

— Почему? — прошептала она.

Старик с палочкой бросил на нас взгляд и отвернулся. Напротив нас сидела мамочка, и смотрела, как ее дочь разрисовывает Гарфилда в раскраске.

— Я не знаю, — сказал я. — Хотел бы я знать.

Я чувствовал какое-то странное отчуждение, словно это происходило с кем-то другим, с кем угодно, но не со мной, не с нами.

Я всегда ощущал внутри тяжелую глыбу отчуждения. Возможно потому, что был единственным ребенком. Возможно, дело в суровой немецкой крови моего деда. Я был одинок с женой, одинок с детьми, неприкасаемый, недостижимый, и подозреваю, что они этого не знали. Это одиночество глубоко во мне. Я копил его годами. Оно отражается на всех моих отношениях и всех ожиданиях. Оно делает меня почти невосприимчивым к жестоким поворотам судьбы.