Нале-е-ево!

«Happy Hour» в кафе «Уорлд» на пересечении Шестьдесят девятой и Коламбус-авеню.

4:30 после работы, вот когда мы собирались. Нил со своей студии, Джон из-за своей камеры и ваш покорный слуга от Той, что требует жертв, — также известной как программа «Майкрософт Ворд». Почти каждый день. Были и другие постоянные клиенты, они приходили и уходили, но ядром компании оставались мы втроем. Мы стояли возле бара и болтали, пили, жевали орешки и сухофрукты, а Нил скармливал музыкальному автомату пару долларов, чтобы и дальше играли блюз с кантри, и Джон не начинал со своим чертовым Фрэнком Синатрой.

С Джоном и Синатрой надо быть осторожным. Он обязательно прокрутит весь диск и рано или поздно еще и подпевать начнет.

И, конечно же, мы высматриваем дам.

Сегодня на посту стоял Нил.

— Нале-е-во! — сказал он.

Этим мы и занимались. Поддерживали материально алкогольную промышленность, шутили и брюзжали о жизни, слушали слащавые блюзы и наблюдали за женщинами, расхаживающими по жарким летним тротуарам. Мы занимались этим много лет.

Единственная разница — теперь некоторые из этих женщин были мертвые.

Женщины. Они — первая и главная причина любить лето в Нью-Йорке. За большим окном на Коламбус они шли нескончаемой процессией — так, словно только ради нас троих, ради лучащегося из кафе внимания. Да, я понимаю, что вы думаете. Кучка похотливых скотов, опускающих женщину до суммы частей ее тела. Но это совсем не так. Для меня, по крайней мере. Для меня это было что-то вроде реверанса их красоте и непохожести друг на друга. Они, в своих шортах, маечках и сарафанах — благословение нашей маленькой планетки. Я серьезно.

Если хотите знать, пятьдесят один процент лучших женщин, что может предложить человечество, можно найти здесь, в Сити. Лос-Анджелес тут рядом не валялся. Точно так же Бостон и Сан-Франциско. Не верите? Приходите как-нибудь сюда в «Уорлд» и за бутылочкой «Бада» поглядите в окно.

Конечно, сейчас все немного изменилось.

Мертвых можно распознать по сероватому оттенку кожи, или, естественно, если их как-то покалечили, но на расстоянии от барной стойки до тротуара — только по этим признакам. Можно увидеть, что волосы потускнели — солнце их не пощадило. Но чтобы увидеть их затуманенные глаза и синие ногти, нужно подойти ближе, а ближе подходить к ним обычно не хочется. А если уж подошли, то вы, скорей всего, пустите в ход пушку. Никто из нас давно уже в них не стрелял, ни в мужчин, ни в женщин, ни в старых, ни в молодых, и нам этого не хотелось.

Мертвецы разгуливают по Нью-Йорку как все остальные. Но дело в том, что им некуда идти. Сейчас закон их защищает, по крайней мере, до какой-то степени, но им нельзя работать и строить карьеру. Они получают талоны на питание, пособия, жилье. Мне их жаль. Конечно, некоторые из них время от времени преступали черту и насиловали, грабили или обворовывали винно-водочные магазины. Но не больше, чем живые.

Больше всего недовольства было из-за этой раздутой истории с каннибализмом. Находились психи, которые убивали людей и ели. Первое время из-за этого была настоящая истерика. Тогда мэр отменил Закон Салливена и разрешил ношение оружия. Но с тех пор как армейские поисковые отряды устроили на психов облаву, о каннибализме почти ничего не слышно. Почти никогда.

Факт в том, что мертвецы ни хрена не хуже живых. Это обыкновенное первобытное предубеждение против меньшинства, ничего больше. Конечно, хотелось бы чувствовать себя в безопасности, но в Нью-Йорке и без мертвецов опасностей хватало. Поэтому я перестал носить пистолет уже давно. Как и многие другие.

Тем не менее, у нас было что-то вроде игры, барного состязания.

Кто различит мертвецов.

— Нале-е-во!

Эта несомненно не была мертвой. Каштановые волосы хвостиком блестят, загорелые плечи пылают на солнце. Шелковое платье в одуванчик с глубоким декольте обтягивает так, что явно видно — оно натянуто с трудом. Еще и без лифчика.

— Господи, — сказал Джон, — это соски, или, блядь, свечи зажигания?

Джон, возможно, грубиян, но дело говорил. Ее соски были невообразимо вытянутыми и такими твердыми, словно хотели пробить ткань и выбраться наружу.

— Если это свечи зажигания, — сказал Нил, — может, их надо подкрутить? Знаешь, как их регулировать?

— Заметьте, в этом году соски вернулись, — сказал я. — Сколько мы их уже не видели?

Джон кивнул благоговейно.

— Это хорошо. Это — дар Божий.

Потом она ушла, и прошла пара мило улыбающихся девушек-готов, хромовый пирсинг сверкал на красных, как у вампиров, губах. На улице восемьдесят градусов[101] жары, а они в черном. Они держались за руки.

— Люби этот городок, — сказал я, улыбаясь.

Мы вернулись к выпивке и заговорили о Томе Уэйтсе, звучавшем из автомата. Нил видел, как он свалился с табуретки на концерте в Нэшвилле. Было ли падение задумано — вот в чем заключался вопрос.

— Нале-е-во!

Джон присвистнул.

— Можешь сказать, какие у нее фрукты под лифчиком?

— Нет, но могу сказать, что грудь там точно есть, — сказал я. — А ты?

— Что ей требуется, — сказал Нил, — так это тщательный, доскональный осмотр груди доктором Нилом, а за ним — незамедлительно — курс инъекций его сосиской регулярно, на ежедневной основе.

— А вдруг она вегетарианка? — спросил Джон.

— У меня есть морковка, которая изменит всю ее жизнь.

— Парни, как вы себя ведете? — сказал я.

— Послушайте-ка, — сказал Джон, — спрашивает, как мы себя ведем.

Мы снова вернулись к выпивке и разговорам. Цена на сигареты поднялась почти до пятидесяти центов. Закон о регулировании размера платы за жилье оказался под угрозой отмены. Работники «Эй-би-си» собирались бастовать. Обычная нью-йоркская ерунда. И потом снова «Нале-е-ево!».

— Ну, — сказал Джон, — живая или мертвая?

— Живая, — сказал Нил, но потом прищурил свое косоглазие.

Я понял, что она мертвая, когда она была еще на полпути до окна.

— Мертвая, — сказал я.

Привлекательная, на первый взгляд, конечно. Но потом глаз цепляется за следы вскрытия между джинсами и блузкой персикового цвета. Она взглянула на нас — по глазам тоже все было понятно.

— Наш победитель! — сказал Джон. — Анна, принеси еще «Дьюарса» этому джентльмену, а я буду «Хайни».

— А я что, — сказал Нил, — хрен с маслом?

— И хрен доктору Нилу, специалисту по осмотру груди.

Эти парни, с ними просто никуда не выйдешь. Анна хорошо нас знала и налила всем по стаканчику. Ни один хрен так и не появился. Мы выпили.

— Густаво кое-что мне рассказал, — сказал Нил. — О тех квартирах над цветочным магазином. Эй, кстати, где вы вчера шатались?

Джон пожал плечами.

— Дома, сидел разгадывал кроссворд в «Сандэй Таймс» и слушал Мистера Голубые глаза[102]. А что, ты каждый вечер куда-то выходишь? Мне сегодня нужно было работать. Не все же свободные художники, черт возьми. Некоторым на работу с утра, слышал такое?

— А я сидел за компьютером, — сказал я. — Где-то с десяти до полуночи зависал в Сети. Вчера опять был «Мертвый чат».

Нил скривился.

— На хрена тебе это нужно?

— Он вуайерист, — сказал Джон. — Любит подглядывать за мертвечинкой.

— Нет, мне просто интересно, что они говорят. И, знаешь, им есть о чем рассказать. Если они начнут писать книги, мне конец.

— Нале-е-во!

Мы повернулись.

— Вот это да! — воскликнул Нил.

Глаз не отвести. Высокая, ухоженная, ноги длиной в целую милю, шла по тротуару, как по подиуму, в своем прозрачном топе с открытыми плечами и воздушном кисейном платьице. Много украшений. Волосы огненно-рыжие.

Всегда любил рыжих.

За нашими спинами рассмеялась Анна.

— Извращенцы! Она же мертвая!

Она была права. Когда красавица повернула голову, мы увидели сбоку на шее длинную рану. Словно кто-то хотел отрезать ей голову, но так и не смог.

Джон охнул.

— Вот тебе и да, — сказал я.

Нил попросил жареных кальмаров, и Анна пошла с заказом на кухню. Мы уставились на нее. Анна и сама была вполне привлекательной, но ее трогать нельзя. Нельзя связываться со своей официанткой.

— Ну? И что там? — спросил Джон.

— Что?

— И о чем они рассказывают? В этих «Мертвых чатах»? Что там такого интересного?

— Ну. Возьмем вчерашнего парня. Девяносто два года, умер от голода в собственной квартире. Встал однажды утром с постели, оделся, захотел отлить, но дверь спальни не открывается. Тогда он орет своему племяннику, который живет с ним. Племяннику всего шестьдесят один. Никто не отвечает. И вот старик открывает окно своей спальни, ссыт с четвертого этажа, потом возвращается дальше долбить по двери и зовет племянника. Который по-прежнему не отвечает.

— А где племянник?

— Сейчас расскажу. Так вот, этот бедняга заперт в своей спальне, без телефона, еды, без ничего — в компании одного романа Джона Гришэма. Можете себе представить? Он пробыл в заточении с Джоном Гришэмом неделю. В конце концов лег на кровать и умер.

— А потом он воскресает, да?

— Да. И, вы же знаете, говорят, что после смерти иногда они становятся сильнее. Он толкает дверь, и она открывается. Оказалось, дверь держал племянник. Умер от сердечного приступа и лежал на полу.

— И как так получилось, что он не воскрес, как старик?

— Мозгов не было.

— В смысле?

— Понимаешь, у племянника в голове была пластинка. Ранило на войне. Короче, когда он упал, то ударился головой о батарею. Пластинка вылетела из черепа с половиной содержимого. Крысы быстро разобрались с тем, что осталось.

Джон засмеялся.

— Даже не знаю, повезло ему или нет. Племяннику, имею в виду.

— Ну, зависит от того, чего ты хочешь от жизни, но многие из них, мне кажется, довольны. Хотя бы погулять могут.

— Нале-е-ево! Черт, горячая штучка, да?

Мы с Джоном посмотрели и расхохотались.

— Горячая, на котлетки пойдет, — сказал Джон.

— Фу!

Это была жертва автомобильной аварии, она тащила на себе около трехсот фунтов гниющей плоти. Один глаз отвалился, как и нижняя губа. Хоть прическа у нее была нормальная. Нил от души посмеялся, глядя на нас с Джоном.