ПЯТНИЦА

"Да не смущается сердце твое и да не страшится".

— Иоанна 14:27

В четверть пятого он был готов отправить по электронной почте свои ежедневные отказы в "Космодемоник" на утверждение. Через одиннадцать месяцев Олги Лэймар из Арканзаса наконец-то прислала последние пять долларов из ста пятидесяти за книгу о муже, которого задавил пьяный водитель снегоочистителя. Она написала, что несколько месяцев не могла ничего прислать, потому что козы не давали достаточно молока.

Книга была безграмотна с первой же строки. Как и письмо о козах. Как и все ее письма.

Струп посоветовал ей попробовать еще раз.

Он получил набросок романа из тюрьмы города Уолла Уолла, штат Вашингтон от Джозефа Джонсона.

О мальчике пяти лет, имевшем сексуальный опыт со своей шестнадцатилетней няней.

О женщине, которую насилуют, при этом выдергивая у нее волосы из головы.

Главный герой связывается с семилетним сутенером, который присылает нескольких девочек. Позже выясняется, что это не девочки, а пожилые мужики.

Одного из главных героев обманом заставляют заниматься сексом с трупом.

Другого бьют по синим яйцам[45], и его пенис вырастает до четырех футов в длину и двух в толщину. Его лечат, круша член кувалдой.

Четыре главных героя хотят уничтожить бандита, в которого они стреляют, режут его, бьют и давят машиной, а ему хоть бы хны. Один из персонажей ищет вшей у проститутки.

Следующего персонажа похищают, насилуют в жопу и пичкают героином. Это ближе к концу, самая трогательная часть книги.

Роман назывался "ОХРЕНИТЕЛЬНО КРУТАЯ ВЕЩЬ", и в сопроводительном письме автор сообщал, что если он когда-либо хотел прочитать "хорошую книгу о безудержном сексе, которая была бы вовсе не грязной, а смешной", то это именно "ОХРЕНИТЕЛЬНО КРУТАЯ ВЕЩЬ". "Это великолепная книга", — писал Джонсон, — "все, что ей нужно — это издатель. Тот, кто дерзнет заработать миллионы долларов".

Струп попросил его попробовать еще раз.

Ему прислали сборник рассказов, написанных с точки зрения разнообразной группы насекомых, живущих на приусадебном участке. "ЗООФЕРМА" яйцекладов.

И еще нечто под названием "ДНЕВНИК ДОМОХОЗЯЙКИ, НЕ МОГУЩЕЙ ИЗБАВИТЬСЯ ОТ ДЕРЬМА".

Струп настоятельно попросил их всех попробовать еще раз.

На разделительной полосе посреди Бродвея полдюжины ребятишек лет пяти-шести бегали вокруг него, хихикая и играя в пятнашки или еще в какую-нибудь чертову игру, словно его здесь не было. А может, его и правда не было. Их двадцати с небольшим лет мать, или няня, или кто она там еще, смотрела на них и улыбалась. Если бы не то обстоятельство, что он сам находился здесь, он бы пожелал, чтобы вышедший из-под контроля грузовик с пивом перепрыгнул через разделительную полосу.

Из мультиплекса "Сони" на 68-й улице до него донесся запах несвежего попкорна и теплого поддельного масла. Он поклялся, что никогда больше не будет есть эту гадость. Клятва прозвучала очень знакомо.

На Коламбус-авеню две девочки-подростка, студентки балета, налетели прямо на него и чуть не вытолкнули на проезжую часть.

Линкольн-центр[46] пытался убить его.

В "Конце Cвета" снова было пусто. Струп занял свое обычное место. Лиана налила ему обычный напиток. Он должен был встретиться с Брауной в восемь. Они собирались на вечеринку. Уйма времени.

В баре было включено радио, и песня не давала ему покоя. Что-то насчет видео убило звезду радио. Кому какое дело до видео или радио, если уж на то пошло. Видео убивало звезду радио снова и снова. Что за чушь.

— Лиана, может быть, поменяешь станцию?

Она покачала своей красивой головой.

— Прости, Струп. Менеджер сказал включать только эту станцию. Ненавязчивый рок. Легкая музыка.

— Легкая музыка? И ты называешь эту музыку легкой?

— Это привлекает клиентов.

— У вас нет никаких клиентов, Лиана. Только я.

— Они у нас будут.

— Когда? Сколько мне тогда будет лет?

— А сколько тебе сейчас, Струп?

— Пятьдесят три. И не меняй тему. А как насчет проигрывателя компакт-дисков?

— Вышел из строя.

— Магнитофон?

— Сломался.

— Господи, Лиана. Ты тут председательствуешь на проклятых поминках.

Песня закончилась. Зазвучала "Полная луна"[47]. Эта песня ему более или менее нравилась.

— Я слышала, вы вчера расстались, — сказала Лиана.

— Господи, Лиана.

— Приходила Мэри со своим парнем.

— Она его невеста.

— Значит, невеста. Мне очень жаль это слышать, Струп.

— Мне жаль, что ты вообще это услышала. Неужели в этом городе никто не может держать язык за зубами?

— В любом случае, это было неизбежно. Он черный. А ты — нет.

— Хорош собой?

— Очень привлекательный.

— Блин. Налей мне еще.

— Конечно.

Вошел Ральф и начал ворчать по поводу своей прически.

— Я не хочу об этом слышать, Ральф.

Впрочем, он был прав. Тот, кто его подстриг, оставил волосы над одним ухом и коротко обрезал над другим. Ральф выглядел перекошенным.

— Ты когда-нибудь обедал "У Винни?"

— А где это?

— Угол 3-ей и 59-oй.

— Это Ист-Сайд, Ральф. Я там не бываю.

— Еда была паршивая. Не ходи туда.

— Не буду, Ральф.

На тротуаре стояла женщина лет тридцати и разговаривала с двумя парнями, которые выглядели лет на десять моложе ее, и парни в бейсболках, надетых задом наперед, стояли у него на пути спиной к нему, так что ему пришлось изворачиваться, чтобы лучше ее видеть, потому что женщина была симпатичной. Длинные волнистые каштановые волосы, которые она приводила в порядок обеими руками, радостно улыбаясь им. Ложбинка между грудями подчеркнута V-образным вырезом, лифчика нет, тугая попка в джинсах, обтягивающая груди рубашка. Женщина пару раз взглянула в его сторону и, казалось, поняла, что он за ней наблюдает. Если она это знала, то почему не велела этим двум болванам отойти? Невозможно понять женщину.

А теперь возьмем Лиану. Бывшая модель. Какого черта она подает напитки таким, как он и Ральф? Это все равно, что повесить портрет Моны Лизы на буровой вышке.

Он смотрел, как женщина уходит, ее волосы колышутся, тугая попка покачивается. Двое парней тоже смотрели на нее, повернувшись лицом друг к другу и что-то говоря. Он знал, о чем они говорят. Он видел это по их глазам. Мой член сейчас — самый тоскующий сукин сын в мире, — вот что они говорили.

Он мог им посочувствовать.

Мимо прошел парень в широком ярком галстуке в желто-зелено-оранжевую полоску.

Он ненавидел широкие яркие галстуки. Он вообще ненавидел галстуки. Увидев галстук, ему тотчас хотелось сделать из него петлю.

Ральф спросил:

— Ты слышал анекдот о…?

О, Господи. О, прости меня, Господи, ибо я, должно быть, охуенно оскорбил Тебя. Вот блядь.

Пока он шел вверх по Коламбус-авеню к Брауне, курьер, едущий на велосипеде против движения, едва не сбил его, ребенок на скейтборде, едущий против движения, едва не сбил его, и кто-то, едущий на роликовых коньках против движения, едва не сбил его. Три промаха на протяжении шести кварталов. Струп решил, что ему повезло.

Брауна проектировала шляпы для модных бутиков и жила в высотке с консьержем, и его там знали. Ему даже никто не задавал вопросов. Он заходил как король один или два вечера в неделю. Он кивнул консьержу и парню за стойкой. Они улыбнулись. Они могли позволить себе улыбаться. У них был свой союз. Они зарабатывали больше, чем Струп, просто стоя там. На Рождество они получили столько чаевых, что могли слетать на Таити.

Он поднялся на лифте на четвертый этаж, и Брауна открыла ему дверь. На ней ничего не было надето, кроме улыбки, поэтому Струп направился прямо к ней. Он схватил ее за запястья одной рукой, поднял их над головой и прижал к дверце шкафа. Ей нравилось, когда ее щипали за соски, они уже затвердели в ожидании этого, поэтому Струп взял один между большим и указательным пальцами, сильно сжал и покрутил, и она задохнулась и застонала, когда он ввел ей в рот свой язык и прижал ее попку к двери с одной стороны, а ее пизду к его члену — с другой. Он ущипнул сосок до боли в пальцах, а потом отпустил. Через минуту он доберется до второго.

Он отпустил ее, расстегнул ремень и ширинку, спустил брюки и трусы вниз и принял нужную позу. Она была уже мокрой, так что войти в нее не составляло никакого труда. Она застонала и дернулась. Струп понял, что рычит и замолчал. Он яростно вошел в нее, затем взял оба соска между большим и указательным пальцами и потянул их, пока его пальцы и ее соски не оказались у него под мышками. Она начала кричать. Он не помнил, закрыла ли она входную дверь. Посмотрел. Она ее закрыла. Она кончила, он кончил, и Струп снова застегнул молнию.

— Привет, детка, — сказал он.

— Привет, малыш. Хочешь выпить?

Он закурил.

— Естественно.

Она пошла на кухню и налила каждому по стакану виски со льдом. Они сели на кушетку из "Блумингдэйла"[48].

— Спасибо, детка.

— Всегда пожалуйста. Было хорошо, Струп.

— Я знаю.

— Господи, у меня болят соски!

— Они, черт возьми, и должны болеть.

— Мне нравится, когда ты так делаешь. Я чувствую, как волна возбуждения опускается вниз прямо к моей "киске". Как будто электрический ток, понимаешь, о чем я?

— Надо как-нибудь попробовать подключить к тебе провода.

Она рассмеялась.

— Попробуй. Но я возбуждаюсь и без этого.

— Ах вот оно что. Допустим, пришел бы не я, а кто-то другой?

— Что?

— Ты открыла дверь в чем мать родила. А вдруг это был бы не я?

— Я сжульничала. Посмотрела в глазок. На всякий случай у меня в шкафу был под рукой халат.

— Приятный сюрприз.

— Мммм, — oна допила свой напиток и встала. — Я хочу еще. А ты?

— Я уже выпил несколько порций. Может быть, через пару минут.

— Ладно.

Он смотрел, как ее изящная попка с ямочками исчезает в кухне. Она была ниже ростом, чем Мэри, брюнетка, не такая спортивная, как Мэри, но за исключением забавной маленькой родинки на подбородке, из которой время от времени вырастали жесткие черные волосы, придраться было не к чему.

— Сейчас, — сказала она. — Закончу с этим и начну собираться.