— А вы?

— Что я?

— Да и вы как будто не такой уж плохой парень, — сказала она с насильственным смехом. — И вам здесь нравится? А ради чего нам надо быть в этом бедламе? От одного патефона с ума сойти можно! Пойдемте лучше танцевать, а?

Он запротестовал:

— Нинель, не вижу в этом топтании смысла.

Она сказала, почти прикасаясь губами к его губам, глядя ему в глаза смеющимся взглядом, в котором была непроглядность осенней ночи:

— А может быть, со мной будет немножечко лучше. Представьте, что я с другой планеты и кое-чему научу.

— Да, такие ивы наверняка бывают с другой планеты, — пошутил он, чувствуя озноб на спине от ее близкого дыхания, от черной близкой глубины ее блестящих глаз.

Он плохо осознавал, что говорил, что делал в эту минуту, но когда взял ее руку, смуглую, податливую, поразился ответной ласковости длинной сильной кисти. Он сжал ей пальцы и, не выпуская их, поднялся с дивана, самоуверенно притянул ее к себе так резко, что она грудью придавилась к его груди, откинув голову, спросила ослабевшим голосом:

— Что вы делаете?

— Пойдемте, хотя бы на улицу. Походим, посмотрим на звезды. Этот патефон превратит нас в идиотов.

— Нет, Александр, я не люблю смотреть на звезды, — прошептала она. — Идемте ко мне.

— К вам? Куда?

— Я недалеко живу.

Они выбежали из парадного во двор на свежий ночной воздух, и он, в темноте видя скользящий блеск ее глаз, так сильно и нетерпеливо обнял ее, так жадно нашел ее приоткрытый дыханьем рот, что оба пошатнулись, едва не упали, потеряв равновесие.

— Да ты просто с ума сошел! — выговорила она, смеясь, задерживая дыхание. — Так целоваться не надо. Это как-то очень грубо, по-солдатски. Я тебя научу.

Она взяла его под руку и застучала каблучками рядом, и он подчинился ее бойкому шагу, прижимая ее подсунутые под локоть пальцы, с загоревшейся нежностью чувствуя и стыдясь ее туго тершегося бедра.

— Стой, лярва! Куда его ведешь? — послышался из темноты тонкий, с каким-то ребячьим выговариванием (точно зубов не было) голос, и из-за ствола липы по-кошачьи бесшумно выдвинулась смутная фигурка не то приземистого мужчины, не то подростка. В неярком свете из верхнего окна выделилась тесная кепочка, желтый овал пухлощекого лица, и Александр сейчас же узнал паренька, что приходил в голубятню Логачева, требуя у Кирюшкина тот самый таинственный золотой портсигар с монограммой, тяжбу из-за которого Александр не мог знать в подробностях, да это, впрочем, и не интересовало его.

— В чем дело? — спросил Александр, отпустив руку Нинель, и шагнул навстречу пареньку в кепочке, мучительно вспоминая, как называли его в голубятне Логачева: Лесик или Лосик?

— Я тебя видел, солдат, — прошепелявил паренек и, цвикнув зубом, сплюнул через губу. — Ты мне не нужен. И лярва твоя не нужна.

— Ты-и, хрен в кепочке, поосторожней с ласковыми выражениями в присутствии женщин! — вспыхнул Александр. — А то тяпну по кумполу и по пояс в землю вгоню. Предупреждаю: первым удар не наношу.

Он ожидал ответной вспышки паренька, но вспышки не последовало, только наступила короткая тишина, потом послышалось движение, шорох под липами, и справа и слева от паренька молчаливо затемнели две фигуры, одна статная, массивная, другая пониже ростом, тоже оба вроде бы знакомые по голубятне Логачева, кажется, высокий имел прозвище «красавчик», как вспомнилось Александру.

— Мне с тобой счеты не сводить, солдат, — выговорил косноязычно паренек в кепочке, подавляя злость. — Мне Аркашенька нужен позарез. У меня с ним дела. Сабантуйчик этот когда кончается? Ты первый, похоже, смылся? И кто с ним — вся шарага, а может, он один?

— Пошли, быстро! — скомандовал Александр и, крепко схватив Нинель за руку, рванул ее за собой, к парадному, откуда только что выбежали они, и здесь, по гулкой лестнице, перемахивая через ступени, с силой потащил ее наверх, растерянную, спотыкающуюся на подворачивающихся каблуках, а на третьем этаже, на лестничной площадке, перед дверью задержался на несколько секунд, прислушиваясь. Нинель, обняв его за плечи, не говоря ни слова, уткнулась лбом ему в спину, сбивчиво дыша. Внизу, на лестнице, не слышно было ни звука, ни голосов, ни движения. Их никто не догонял, да и погоня была бы бессмысленной. Им нужно было, вероятно, встретить Кирюшкина внизу, во дворе, в потемках разросшихся вблизи парадного лип.

«Лесик, — внезапно вспомнил Александр имя или прозвище паренька в кепочке. — Тогда меня поразили его какие-то белые глаза, какое-то пухлое бледное личико. Да, Лесик, Лесик, похож на сомика…»

Он позвонил. Дверь открыла Людмила и, плохо понимая, спросила:

— Разве вы выходили?

Позади нее стоял Кирюшкин.

— Что случилось, Сашок? По лицу Нинель вижу, что внизу какой-то шорох. В чем дело?

Александр отвел его в сторону, кратко рассказал о встрече во дворе с Лесиком и его дружками. Кирюшкин не выказал никаких чувств, выслушал без вопросов, потом проговорил превесело:

— Ты, старина, можешь идти провожать Нинель. Они тебя не тронут. Ты им не нужен.

— И все-таки я подожду, — возразил Александр. — Может быть, я вам буду нужен.

— А это вполне возможно. Хотя не исключено — будет перебор в силовых средствах. — Он взял под локоть Людмилу, подмигнул Александру. — Танцы продолжаются, старина.

Глава восьмая

— Губы не надо, — сказала она, поворачивая голову к стене. — Поцелуй шею. Потом грудь. И потрись губами о соски. Нежно, нежно.

— Кто тебя научил этому?

— Изольда.

— Кто?

— Ты не знаешь ее. Она вышла замуж за поляка и уехала.

— Сумасшедшая какая-нибудь?

— Почему? Мы учились вместе. На актерском. Но она иногда приходила ко мне ночевать.

— Странно, росистая ива с другой планеты.

— Ты запомнил слова Эльдара? Чего же тут странного? Эльдар — поэт. А она просто была нежная девочка.

На потолке зыбко, как отражение в воде, дрожало пятно от уличного фонаря, в беззвучной темноте шевелились среди этого пятна тени от листвы, и приторно пахло духами от теплой шеи, от груди Нинель, — и вместе с этим запахом какое-то неудобство, стесненность исходили из потемок чужой, заставленной старой мебелью квартиры, и Александру чудилось, что он слышал чье-то дыхание за стеной, неприятные шорохи, словно их подслушивали, и уже жалел, что отказался от предложения Кирюшкина взять ключ от его комнаты, где он жил один. Этот ключ он предлагал Александру, когда полной ночью вышли от Людмилы, приготовленные к встрече с Лесиком и его дружками, но встречи не произошло — во дворе никого не было, — и уже на спящей, без огней улице стали расходиться. Тут Кирюшкин, не пропустив мимо внимания сближение Нинель и Александра, сказал ему, что сегодня настроен переночевать не дома, а завалиться куда-нибудь в ночной ресторан, и протянул ключ с поощряющим видом. Нинель услышала, о чем шла речь, и независимо прервала Кирюшкина: «Благодарим, атаман. Мы пойдем гулять по центру».

Ему неуютно было в этой комнатке, световое пятно зыбилось маленьким зеркальным озерцом на потолке, он не видел ее лица, ее глаз, ее губ, она лежала, повернув голову к стене, а он целовал ее шею, ее грудь и говорил шепотом:

— Почему ты прячешь губы?

— Не хочу. Мне так нежно.

— Но зачем так?

— Мне нежно. Я могу тебя почувствовать…

— Ты так любишь?

— Мне хорошо. А зачем тебе мои ноги?

— Я хочу тебя обнять и лечь на тебя.

— Зачем?

— О чем ты спрашиваешь?

— Не надо так.

— То есть?

— Так я не хочу.

— А как ты хочешь?

— Я не могу тебе ответить. Я просто тебя хочу… всего тебя.

— Как?

— А ты делай то, что ты хочешь. Может быть, ты любишь, чтобы женщина ложилась на тебя? Или еще как-нибудь…

— Как-нибудь?

— Ну, чтобы я тоже могла тебя… ласкать.

— А зачем так?

— Может, это будет интереснее и тебе, и мне.

— А тебе это лучше? Ну, хорошо. Что я должен делать?