— Никакого плана не было, Ник.

— Не используй мое имя. Мы больше не Ник и Бриа друг для друга. — Я наклоняюсь вперед и тут же жалею об этом, когда спазм боли охватывает мой живот. Я застонал и сел обратно. — Никакого плана. Верно. Значит, твой отец совершенно случайно заставил клан ворваться в мою комнату сегодня ночью.

— Я не знаю, почему, и что произошло...

— Не лги мне. — Гнев сжал ее рот.

— Мой отец не имеет никакого отношения к тому, почему я оказалась в твоей постели сегодня. Убить тебя — не его идея, она моя. — Ярость в ее тоне совпадает с моей, и на какой-то поразительный момент я почти верю ей.

Однако, несмотря на то что я понял, что у девушки, которую, как мне казалось, я знал, есть гораздо более темная сторона, я не верю, что она решила бы убить человека без причины.

Я не давал ей повода.

Я держался на расстоянии, контролировал свои девиантные порывы. Защищал ее от любой угрозы. Глубина ее предательства подтачивает мою хрупкую решимость, и следующее слово приходится произносить сквозь стиснутые зубы.

— Почему? — требую я.

Ее горячий взгляд задерживается на мне еще на мгновение, прежде чем она отворачивает голову.

— Ты убил Вито, — говорит она, ее голос становится мягче. — Ты думал, что я или мой отец не воспримем убийство моего личного охранника как угрозу?

Я прикрываю рот рукой и смотрю на нее, позволяя деталям прокручиваться в голове. Кассатто плевать на охранника. Я убивал других мужчин из его клана за гораздо меньшие проступки, чем ушиб его дочери.

Может, ему и наплевать на свою дочь, но она его кровь. Обида на нее — это обида на него. Он бы перебил Вито спинной мозг, если бы я этого не сделал.

Однако для Бриа... Для сердечных дел это логично. Она плачет отцу о своем мертвом телохранителе, и он решает, что с него хватит моих безумных вспышек, в которых слишком много от моего отца — человека, которого он не перестает напоминать мне, что все еще держит на него зуб.

Кроме того, это сияние, которое я вижу в ее янтарных глазах, сжигает кислород в моих легких, создавая давление, которое я не могу терпеть.

— Ты любила Вито. — Мое обвинение падает между нами, как бомба.

Она смотрит на меня сквозь густые ресницы, и тишина затягивается.

— Он был моей семьей, — наконец говорит она.

Ярость сжимает мою грудину и вытесняет остатки воздуха из легких. Она не отрицает этого, и даже боль, которую я вижу в ее глазах, не может усмирить монстра. Я сожалею лишь о том, что не могу убить Вито дважды.

Я заставляю свое тело двигаться ближе к ней, приветствуя боль. Я приближаюсь на расстояние дюйма от ее лица, где чувствую приторную сладость ее поцелуя. Воспоминания о нем теперь — горькая ложь, которая разрывает шов на моей груди. Не хватит ниток, чтобы зашить эту рану.

— Ты такая же, как твой отец, — говорю я, с отвращением скривив верхнюю губу. — Ты заслуживаешь той же проклятой участи, что и он.

Она обнажила свои маленькие зубки, ее тело дрожит.

— Тогда вперед. Давай покончим с этим, — бросает она вызов, и издевательский смех вырывается из ее распухших губ. — Черт, ты должен был позволить своим людям убить меня два года назад. Но тогда я была всего лишь маленькой девочкой, верно? Теперь мне восемнадцать. Я уже даже не девственница. Нет причин держать меня в живых еще хоть секунду.

Наши взгляды сталкиваются, как огонь со льдом, от ее заявления. Комната вибрирует от накаленного электрического тока, напряжение трещит в ожидании удара.

Я откидываюсь на спинку стула и облизываю губы, ощущая восхитительный вкус ее праведной ярости. Чудовище, пульсирующее под моей кожей, вцепилось острыми когтями в мой рассудок, стремясь сломить ее непокорную волю.

— Есть одна история, которую рассказывал мне отец, — говорю я, и низкий, глубокий тон привлекает ее внимание. — Она никогда не была моей любимой, и сейчас это немного иронично. — Моя улыбка кажется пустоватой.

Она ерзает на сиденье и сгибает пальцы, чтобы положить ладонь на подлокотник кресла. Я стараюсь не думать о ее дискомфорте, о боли, которую она, должно быть, испытывает, и вместо этого встаю и перемещаюсь по комнате.

— Падение дома Ашеров — это трагическая история о брате и сестре. Они жили в семейном особняке, который принадлежал их роду уже много лет. Только вот остались они вдвоем. Их могущественный, великий род практически вымер.

Она стала неподвижной. Ее глаза следят за моими перемещениями по тускло освещенной комнате. Словно добыча, застывшая в смертельной неподвижности, стараясь не делать никаких движений, чтобы не привлечь внимания хищника.

— Дом был больным, — продолжаю я, — разлагающимся, умирающим, как и их семейное дерево. Видишь ли... — я расстегиваю пряжку кожаного ремня и освобождаю его от петель, — брат очень любил свою сестру... и да, были некоторые намеки на инцест... но дело в том, что его больная, умирающая сестра была для него всем миром. И когда она, наконец, испустила дух, он не мог смотреть на нее в безжизненном состоянии.

Подойдя к креслу, я наматываю ремень на кулак. Наклонившись к ней сзади, я опускаю кожаный конец ремня ей на плечо. Она вздрагивает, ее дыхание учащается, когда я опускаю ремень на ключицу, мимо шрама, затем ниже, проскальзывая по гладкой долине между ее грудей.

— Он похоронил ее в их семейном доме, — говорю я, наблюдая, как скользит черная кожа. Ее бедра напрягаются, и я сжимаю челюсти. — Потом, когда дни шли, а брат мучительно переживал ее потерю, он начал слышать эти звуки. Громкие удары. Призрачные стоны.

Положив вторую руку ей на плечо, я сначала смотрю на ожоги от кислоты, которые она лечила, — боль вспыхивает с новой силой, а затем переключаю внимание на Бриа, сидящую прямо подо мной. Темный импульс захватывает меня прежде, чем я успеваю усомниться в собственном разуме.

Я скольжу рукой по ее мягкой груди и берусь за кожаный ремень, поднимаю его вверх и застегиваю вокруг ее горла.

Ее тело бьется о кресло. Паника пронзает ее напряженные мышцы, пальцы разжимаются в борьбе. Ее безмолвная борьба выливается в приглушенные всхлипы и задыхающиеся глотки воздуха.

— Это мучило его, — говорю я сквозь стиснутые зубы, удавливая её ремнем. — Он слишком поздно понял, что заживо похоронил свою любимую сестру. Но вместо того, чтобы смириться с ужасным поступком, он оставил ее в гробу, молясь, чтобы звуки прекратились.

Наблюдая за тем, как слезы застилают уголки ее глаз, я отбиваюсь от бьющегося в груди зверя. Я поднимаю палец, затем другой, заставляя себя полностью отпустить конец ремня.

Ремень падает, и голова Бриа откидывается назад. Она вдыхает беспрепятственно. Грудь вздымается, она кашляет, и ее смешанные стоны агонии и облегчения впиваются в мои кости с приятным зудом.

Я прикладываю ладони к ее щекам и вглядываюсь в покрасневшее лицо.

— Я мог бы убить тебя быстро, — говорю я ей, проводя большим пальцем по влажной от грязи коже, чтобы открыть нежную россыпь веснушек, — Быстрая, безболезненная смерть. — Но правда в том, что никто из нас не заслуживает такого подарка.

Я приближаю свой рот к ее рту, вдыхая отчаянные вздохи, которые она испускает, и вдыхая аромат ее ужаса. Я испытываю острое страдание от ее боли.

Я ничуть не меньше заслуживаю медленной, мучительной смерти. А может, и больше. Моя развратная одержимость этим ангелом — вот почему мы здесь, на этом уровне чистилища. Если бы я просто смог отпустить ее, нас бы здесь сейчас не было.

Любое наказание для нее — это наказание для меня самого.

Набравшись самообладания, чтобы отпустить ее, я отхожу от кресла и направляюсь на кухню. Возвращаюсь с бутылкой воды в руках и ножом. Я кладу нож на тумбу и сажусь на табурет. Я откупориваю бутылку, затем подношу ободок к ее рту.

Вода стекает по ее подбородку, пока в ней не пробуждается жажда, и она жадно глотает. Она стонет в бутылку между отчаянными глотками, и мой член подпрыгивает от этого эротического звука, мгновенно становясь твердым.

Я отнимаю бутылку от ее рта и отвожу взгляд от ее влажных, блестящих губ. Желание опустить молнию, засунуть член в ее горячий рот и всаживать его ей в горло до тех пор, пока она не захлебнется рвотными массами и не начнет проливать слезы, — это демон, шепчущий мне на ухо.

Ее ресницы все еще мокрые от слез, когда она мучительно сглатывает, ее горло раздражено, красные ссадины от ремня полосуют шею. На ней нет косметики, которая могла бы размазаться. Она прекрасна и без нее — она прекрасна в своем разрушенном состоянии.

Сжав челюсти, я отбрасываю мечущиеся мысли в сторону, хватаясь за бутылку.

Внезапно она спрашивает.

— Чем закончилась история? — В моем животе разгорается пламя от ее наглости, от ее абсолютной смелости не сломаться. Мне приходится прикрыть рот рукой, чтобы не улыбнуться.

— Она забрала своего брата с собой в смерть.

Ее подбородок вздергивается еще выше, ноздри раздуваются, а глаза цвета виски пылают новым упрямством.

— И какова же мораль твоей истории, Ник? — Я встаю и иду к столу, где беру нож. Я смотрю на зазубренный край, приближаясь к ней, и провожу большим пальцем по острому кончику.

— Мораль такова, — говорю я, останавливаясь прямо перед ней, — он был наказан за то, что слишком сильно любил свою сестру.

Я избегаю ее взгляда, проводя тонким лезвием по внешней стороне запястья и отрезая кабельную стяжку. После того как я проделал то же самое со вторым, она складывает руки на коленях и потирает красные рубцы на запястьях.

— Иногда, — говорит она слабым хриплым голосом, — наша любовь причиняет боль.

Ее слова ранят меня, правда этого простого утверждения вырезает сухожилия из моих костей мучительно медленными движениями.

Я сую нож в задний карман и опускаюсь над ней, вцепившись в ручки кресла. Я наклоняю голову, пробегая глазами по ее грязному лицу и спутанным волосам. Ее янтарные глаза ожидающе смотрят на меня.