— Боже мой, тебе успех действительно отбил всю голову? Ты думаешь, что можешь получить всё, что захочешь, и всегда поступать по-своему? У меня есть для тебя новости, придурок. Я здесь для того, чтобы превратить твою жизнь в кромешный ад, и всё это будет заснято на плёнку. Твоё полное унижение. Просто посмотри на меня!
Он смотрит на меня и ничего не говорит. Тело полностью отдаёт себе отчёт, где он держит меня, не сильно, но... крепко и горячо.
— Нет, детка, — говорит он, стиснув зубы. — Ты не испортишь мне всё это. Поняла? Мы сделаем то, что от нас хотят, и ты ни хрена мне не испортишь.
Я сжимаю челюсти.
— Если ты не хочешь, чтобы я всё испортила, тогда, когда мы будем в «Мэдисон-сквер-гарден», ты скажешь на этой сцене, что твоя грёбаная песня — ложь.
— Это наша песня номер один.
— Если ты хочешь, чтобы я сделала, как ты говоришь... тогда ты скажешь всем своим фанатам, что это ложь.
— Почему?
— Потому что я ненавижу её, ненавижу её слышать. Если они увидят, как я целую тебя, они поймут, что я Пандора, а ты выставляешь меня... ты выставляешь меня... шлюхой, лгуньей и...
Ошибкой. Чем-то грязным. Тем, что нужно скрывать. Тем, о чём ты сожалеешь.
Только одно это воспоминание снова приводит меня в бешенство, но Маккенна не сводит с меня своих серебристых глаз, как будто действительно обдумывает, что делать.
— Я не могу отказаться от этой песни, — говорит он наконец, опускаясь на сиденье и скрещивая руки за головой, а ноги в лодыжках. — Но, если захочешь написать песню обо мне, мы с радостью подберём к ней музыку и сыграем её.
— Я не пишу стихи. Ау?
— Не будем торопиться. Расскажи, что ты обо мне думаешь, и я тебе помогу.
— Придурок. Кобель. Лжец. Обманщик. Подлец. Если ты сожалеешь о том, что мы когда-то были вместе, я сожалею об этом в десять раз сильнее.
Его глаза опасно сверкают, но Маккенна остаётся в той же обманчиво спокойной позе.
— Продолжай, — с угрозой предупреждает он.
— Зачем? Твоя гордость задета?
Он нарочито внимательно проводит взглядом сверху-вниз по моему телу, в его глазах разгорается тлеющий огонь.
— Пожалуй, достаточно для того, чтобы захотеть, чтобы ты передумала.
Я стискиваю зубы, зная, что когда-то внутри меня жила девушка, которая верила, что однажды выйдет за него замуж. Но сейчас та девушка, что во мне осталась, злая, обиженная им, и она выдавливает из себя:
— Я больше никогда не буду твоей.
— Твои губы говорят одно, но всё остальное в тебе кричит об обратном.
Мы смотрим друг на друга ещё мгновение, и я ненавижу себя за то, что тяжело дышу и почему-то действительно чувствую волнение, на щеках появляется румянец, грудь ноет, между ног пульсирует.
— Кого это волнует? — выдавливаю из себя.
— Тебя, — говорит он. — И меня. — Он снова встаёт, подходит и наклоняется ко мне. — Тебе это не нравится, но прямо сейчас — зная, как сильно ты, блядь, ненавидишь то, как ты меня хочешь, — это меня заводит.
Маккенна изучает мой подбородок, губы, скулы, лоб, словно жаждет увидеть в моём лице что-то, что ему не удаётся разглядеть. Затем шепчет:
— У меня стоит на тебя, но это, пожалуй, единственное, что ты делаешь со мной, — и ослабляет хватку.
— Пошёл ты… Трахай кого-нибудь другого.
Он сверкает улыбкой.
— О, это такой приятный опыт, я так и сделаю.
Маккенна садится немного поодаль от меня и откидывается на спинку сиденья, всё ещё поджимая губы и молча наблюдая за мной, и я, лишённая всякой борьбы, чувствую себя немного обманутой.
Внутри всё дрожит от гнева и похоти, а я этого не хочу. Боже, он страдающая от нарциссизма свинья. Маккенна настолько влюблён в себя, что, наверное, даже улыбается в зеркале ради самого себя. Его улыбку, не переставая, обсуждают во всём мире. Это одна из тех по-мужски притягательных улыбок, которые делают его ещё сексуальнее. Она смягчает серебро в его глазах, в то же время расплавляет твои внутренности. Теперь тот факт, что у него красивая улыбка, заставляет всё внутри кипеть, потому что она до сих пор меня привлекает.
БОЖЕ!
Хочется сказать что-нибудь язвительное, что причинит ему боль. Но нет. Он желает наказать меня за то, что я испортила его концерт? А я собираюсь испортить всю. Его. Грёбаную. Жизнь.
4
КОГДА ЖИЗНЬ БЫЛА ПРЕКРАСНА
Пандора
Чуть больше шести лет назад
— Сначала мы снимем небольшую квартиру. С мансардой!
— Хорошо, — отвечает Кенна низким голосом у меня над головой.
— Всё, что нам понадобится — это кровать, — добавляю я.
— И ты, — шепчет он хриплым голосом, и я поворачиваюсь в его объятиях. И встречаюсь с серебристыми глазами — серебристыми, как у волка, с тяжёлыми веками, одновременно нежными и устрашающе проницательными. Кенна изгибает губы в очаровательной улыбке, и я тут же понимаю, что моему парню, конечно же, нравится, что я заговорила о кровати.
— Мы даже можем завести собаку, — нахально добавляю я.
— И рыбку.
Он поднимает руку и указывает на высушенную рыбу-меч, висящую на стене каюты яхты, на которую мы прокрались. Это всё не наше, это лишь одно из наших укрытий. Одно из многих мест, где мы встречаемся и проводим вместе столько времени, сколько можем.
Уже почти рассвело, и, хотя мы не спали и легко могли бы остаться здесь навсегда, Маккенна неохотно встаёт и засовывает свои длинные мускулистые ноги в джинсы.
— Красотка, — зовёт он, запуская руку в карман джинсов. Я натягиваю свою толстовку и поворачиваюсь к нему. — Давно хотел кое-что тебе подарить... — Он подходит и подносит что-то маленькое и блестящее к тонким полоскам света, пробивающимся сквозь круглые иллюминаторы яхты.
Когда я понимаю, что это такое, по телу пробегает дрожь возбуждения.
— Это кольцо-обещание?
Поднимаю ресницы и замечаю, что он наблюдает за мной с тревожным напряжением.
С напряжением парня, который тебя любит.
Точно так же, как ты любишь его.
— Оно прекрасно, — шепчу я, благоговейно протягивая руку.
— Кольцо принадлежало моей матери, — говорит он, наблюдая, как я надеваю кольцо на палец, его голос переполнен эмоциями, красивое лицо сурово.
— Что ты мне обещаешь? — поддразниваю я, поднимая к нему лицо.
Никогда не забуду, как дерзко вздёрнулись уголки его губ, когда он сказал:
— Себя.
О, боже, я люблю его. Я люблю его, как буря любит небо, а чайка — море. Маккенна — лучшее, что есть у меня, он — опора, которая держит меня, единственный, кто меня понимает. Он — всё, что осталось в моей жизни нежного и счастливого. Я бросаюсь к нему, и он ловит меня и сжимает в крепких объятиях.
— Я скажу «да» и возьму всего тебя, так что не шути на эту тему, — предупреждаю я.
— Это не шутка, — уверяет он, поднимая мою руку, чтобы было лучше видно. — Тебе идёт.
Я сжимаю его пальцы своими, а в груди в это же время сжимается моё сердце.
— Но моя мать и твой отец... они оба сейчас нуждаются в нас.
Наша жизнь так несовершенна. Между ним и мной столько препятствий.
После смерти отца моя мать стала ещё более строгой и озлобленной.
После смерти матери Маккенны его отец стал употреблять наркотики. И торговать наркотиками.
И теперь моя мать — окружной прокурор, ответственна за вынесение обвинительного приговора отцу Маккенны, и это разрушает все шансы на наше счастье.
Мне не терпится отсюда уехать.
Нам нужно отсюда уехать.
Он гладит меня по лицу своими длинными пальцами, которыми так здорово играет на гитаре.
— Я знаю, что они нуждаются в нас, но мы не будем нужны им вечно. Слушание состоится только через пару месяцев. Что бы ни случилось с моим отцом, что бы ни решил судья... мы встретимся в парке в тот день ночью и убежим. Поженимся. Я могу давать пару концертов в нескольких местных барах, я смогу помочь тебе оплатить учёбу в колледже.
— Ты действительно поможешь оплатить моё обучение, Кенна? Ты уверен, что сможешь это сделать? — с надеждой спрашиваю я.
— Чёрт, я сделаю для тебя всё, что угодно, — он убийственно серьёзен, когда произносит эти слова, сжимая мои плечи. — Знаешь, я устал прятаться.
— Я тоже устала.
— Я хочу быть с тобой. Не скрываясь. Мне надоело быть твоим секретом. Я хочу быть твоим парнем. Хочу, чтобы люди знали, что ты моя.
— Но ведь это так и есть. — Я снова поднимаю руку в поле его зрения, шевеля пальцами, на одном из которых красуется кольцо. — Я твоя. И что бы ни случилось наш план остаётся в силе. Встретимся в парке после суда.
Он грустно улыбается при упоминании о суде, целует кольцо на моей руке, а потом... потом притягивает меня за талию к своей твёрдой, широкой груди и дурашливо целует.
— Я люблю тебя. И буду любить всегда, — хриплым голосом говорит он.
Любить можно по-разному.
Любовь многообразна.
Это и любовь к домашним животным. К друзьям. Родительская любовь. Любовь к родственникам. И была ещё совсем другая любовь — та, которой мы с Маккенной любили друг друга.
Наша любовь была похожа и на бушующий шторм, и на тихую гавань: неуправляемая и неудержимая, дикая и бесконечная, но в то же время незыблемая и безопасная...
Или так... думало моё глупое семнадцатилетнее сердце.
Пару месяцев спустя я несколько часов просидела на старой хлипкой скамейке, пока в парке не стало совсем пусто и темно. Так темно, что меня могли ограбить или даже похитить. Я была такой глупой и наивной, всё продолжала ещё чего-то ждать. Накрасила ногти на ногах, надела новые туфли, платье, в котором, как мне казалось, я выглядела красивее всего — по крайней мере, одно из немногих не чёрное, а светло-жёлтое. И я ждала, постоянно касаясь и поправляя распущенные волосы. Прокручивая кольцо-обещание, пока основание пальца не покраснело, и я не поняла, что он не придёт. Но кое-кто в ту ночь всё же пришёл. Появившаяся фигура, как оказалось, принадлежала моей матери, матери, которая никак не могла знать, что я встречаюсь здесь с ним. Она протянула руку, и у меня защипало в глазах, а лёгкие сжались, не давая вздохнуть.
— Он не придёт, — прошептала она.
— Он придёт, мама. Я уезжаю. Ты не сможешь меня остановить, — сказала я с большей убеждённостью, чем чувствовала на самом деле.