"Круг был сплетён вокруг этого места", — подумал я.

Я сказал себе (даже отругал себя), что у меня возникли глупые, суеверные мысли, но факт оставался фактом: хижина была не тронута. Хемлок-Ран (и жилой комплекс, и трейлерный парк) находился совсем рядом. Конечно, детишки могли исследовать эти леса, и, конечно, надпись "КВА-КВА, УБИРАЙСЯ С МОЕГО УЧАСТКА" не могла их остановить. Но, похоже, они действительно держались подальше.

Я взглянул на диван. Если бы я на него сейчас сел, пыль поднялась бы тучей, и мыши разбежались бы кто куда, но я мог представить молодого человека со светлыми волосами, сидящего там, пришельца, которого мой дядя Буч нарисовал со звездами в глазах. Теперь, когда я оказался здесь, в хижине, которую папа и дядя Буч оплатили, чтобы сохранить в целости (и сохранности) до середины века, поверить в папин рассказ было легче.

Гораздо легче.

Приезжал ли кто-то из них сюда снова, возможно, чтобы забрать футляр, похожий на те, в которых держат очки? Вряд ли Буч; по крайней мере, не после своего отъезда на Западное побережье... но я не думаю, что мой отец тоже здесь бывал. Они покончили с этим, и, хотя я был папиным наследником, я чувствовал себя незваным гостем.

Я пересек комнату и посмотрел на каминную полку, ни на что особо не надеясь, но серый футляр лежал там, покрытый слоем пыли. Я потянулся к нему и, когда положил на него руку, то вздрогнул, будто боясь, что он ударит меня током. Но он не ударил. Я смахнул пыль с верхней части и увидел волну, ярко-золотую, тиснёную на чём-то вроде серой замши. Хотя на ощупь это была не замша и не совсем металл. На футляре не было ни единого шва. Он был абсолютно гладким.

"Оно ждало меня", — подумал я. — "Всё было правдой, каждое папино слово, и теперь это часть моего наследства".

Поверил ли я в рассказ своего отца? Практически. Оставил ли он футляр мне? На этот вопрос ответить сложнее. Я уже не мог спросить двух талантливых засранцев, которые приезжали сюда поохотиться в ноябре 1978 года, потому что оба они были на том свете. Они оставили след в этом мире — картинами и книгами — и ушли в мир иной.

Молодой человек, который не был человеком, сказал, что подарок предназначался им, потому что папа ввел женщине, которая не была женщиной, укол эпинефрина, а дядя Буч дал ей свое — цитирую — "драгоценное дыхание". Но ведь он не сказал, что это было только для них, верно? И если папино дыхание открыло его, то разве моё не может сделать то же самое? В конце концов, та же кровь, та же ДНК. Откроется ли Сезам для меня? Решусь ли я попробовать?

Что я уже рассказал вам о себе? Дайте-ка вспомнить. Вы знаете, что я много лет был школьным инспектором округа Касл, а потом ушел на пенсию, чтобы стать личным секретарем своего отца... не говоря уже о том, что менял ему постельное белье, когда он мочился ночью. Вы знаете, что я был женат, и жена ушла от меня. Вы знаете, что в тот день, когда я стоял в этой разваливающейся хижине, глядя на серый футляр из другого мира, я был одинок: родители умерли, жена ушла, детей нет. Это то, что вы знаете, но во мне есть целая вселенная, о которой вы даже не догадываетесь. Думаю, это верно для любого человека на земле. Я не собираюсь вам много рассказывать, и не только потому, что это займет слишком много времени, но и потому, что вам будет скучно. Если бы я сказал, что уходил в частые запои после того, как меня бросила Сьюзан, вам было бы это интересно? Или что я на короткое время подсел на интернет-порнографию? Или что было время, когда я подумывал о самоубийстве, но не всерьез?

И всё же я расскажу вам о двух вещах, хотя обе они смущают меня почти — но не совсем! — до стыда. Это грустные вещи. По-моему, мечты мужчин и женщин "определенного возраста" всегда печальны, потому что они идут вразрез с обыденностью будущего.

У меня есть некоторые писательские способности (как, я надеюсь, доказывают эти мемуары), и я всегда мечтал написать великий роман, который остался бы в веках. Я любил своего отца и люблю его до сих пор, но жить в его тени было утомительно. Моей мечтой было, чтобы критики писали: "По сравнению с глубиной романа Марка Кармоди работы его отца кажутся поверхностными. Ученик действительно превзошел учителя". Я не хотел бы таких желаний, но часть меня так чувствует и будет чувствовать так всегда. Эта часть меня — пещерный человек, троглодит, который часто ухмыляется, но никогда не смеется.

Я умею играть на пианино, но играю довольно посредственно. Иногда меня просят аккомпанировать гимнам в афроамериканской церкви, и то только если миссис Стэнхоуп в отъезде или плохо себя чувствует. Я медленно и неуклюже нажимаю на клавиши. Мои способности к чтению нот находятся на среднем уровне. Я хорошо играю только три-четыре произведения, которые выучил наизусть, но людям надоело их слушать.

Я мечтаю написать великий роман, но это не самая моя заветная мечта. Сказать вам, какая? Раз уж мы зашли так далеко, то почему бы и не сказать?

Я нахожусь в ночном клубе, и там все мои друзья. Папа тоже. Оркестр покинул сцену, и я спрашиваю, могу ли я сыграть мелодию на пианино. Лидер оркестра, конечно же, разрешает. Мой папа стонет: "О Боже, Марки, только не опять "Верни мне свою любовь"! А я говорю (с соответствующей скромностью): "Нет, я выучил кое-что новое" и начинаю играть классическую композицию Альберта Аммонса[48] "Танец буги-вуги". Мои пальцы летают! Разговоры тут же прекращаются! Люди смотрят на меня, пораженные и восхищенные! Барабанщик возвращается на свое место и подхватывает ритм. Саксофонист начинает дуть в свой грязный альт-саксофон, как в "Текиле". Зрители хлопают в ладоши. Некоторые срываются с мест и танцуют джиттербаг[49]. И когда я заканчиваю своё выступление финальным глиссандо правой рукой, как Джерри Ли Льюис[50], они вскакивают на ноги и кричат: "Еще!"

Вы не видите меня, но я краснею, когда пишу эти строчки.

И не только потому, что это моя самая сокровенная фантазия, но и потому, что она так распространена. По всему миру, даже сейчас, женщины играют на воображаемых гитарах, как Джоан Джетт[51], а мужчины в своих комнатах отдыха представляют, как дирижируют "Пятой симфонией" Бетховена. Это обычные фантазии тех, кто отдал бы всё, чтобы стать избранными, но не являются таковыми.

Стоя в этой пыльной, готовой развалиться хижине, где однажды два человека встретили существо из другого мира, я подумал, что хотел бы хотя бы разок сыграть "Танец буги-вуги", как Альберт Аммонс. Один разок и всё, этого хватит, сказал я себе, зная, что одного раза будет недостаточно, и никогда не бывает.

Я дунул на волну. В центре футляра появилась линия... держалась мгновение... и затем исчезла. Я постоял некоторое время, держа футляр в руках, а потом положил его обратно на каминную полку.

Я вспомнил, как молодой человек сказал, что оно не даст того, чего нет.

— Всё в порядке, — сказал я и тихонько рассмеялся.

Однако всё было не в порядке, это ранило душу, но я понимал, что рана заживёт. Я вернусь к своей жизни, и рана заживёт. У меня куча дел, связанных с моим знаменитым отцом, которые нужно уладить, я буду занят ими, и, в конце концов, у меня много денег. Возможно, я поеду на Арубу. Это нормально — желать невозможного. С этим можно жить.

Так говорю я себе и по большей части верю в это.