Логически выверенное безумие, если хотите.

– Помнишь, Николай Петрович обещал зайти? – спросила мать днем.

– Ага…

– Так, он завтра может…

– Пусть заходит, – сказала Анна, – я приготовила ему шикарную картину. Очень-очень реалистическую.

– Вот и хорошо, – сказал мать, душевно, – вот и славно.

Николай Петрович пришел в пятницу. За час до его прихода Анна поставила на мольберт одну из своих старых картин, и для эффекта прикрыла покрывалом. Безумие-безумием, а портить себе будущее нельзя – с серьезным лицом подумала она – Анна рисовальщица, логичная до отвращения.

Внутри она чувствовала пустоту, которую все время хотелось заполнить смешком или словом – все равно каким. Ощущение как после наркоза мир яркий и незнакомый. Предметы казались гипертрофированными. Проблемы куда-то исчезли, наверное, испугались света.

Николая Петровича Анна ждала со смешливым нетерпением, с какими ожидают начала циркового представления. Почему так? Объяснить не могла, да и не хотела.

Николай Петрович поднимался по лестнице – уверенно и вальяжно, шагами человека который многого достиг в жизни, и еще много достигнет. В холеных руках с золотым перстнем на пальце он нес светлое будущее Анны.

Вот он позвонил в дверь – один раз, без спешки. И сразу подбежала мать, засуетилась, заговорила-затараторила, рассыпаясь в приветствиях.

И, чуть ли не ведомый ею под руки, Николай Петрович проследовал в комнату Анны – большой и представительным, очень видный, пахнущей дорогим одеколоном. Увидев Анну, он покровительственно улыбнулся и провозгласил ободрительно:

– О! А вот и наше юное дарование! Художницей хочешь быть?

– Хочу… – тоненько сказала Анна и улыбнулась.

От улыбки этой Николай Петрович слегка увял, но задора и важности не утратил.

– Ну что ж, – представительно молвил он, оглядывая комнату с некоторой неприязнью, – давай, показывай, что у тебя есть… Посмотрю, так сказать, оценю…

Мать, выглядывала из-за его широкой спины и вся лучилась невменяемой радостью.

Замахала руками – показывай скорей.

– А вон на мольберте, – с той же улыбочкой указала Анна.

Чуть нахмурившись, Аннино светлое будущее – Николай Петрович – наклонился и взяв промасленное полотно двумя пальцами с идеальными обработанными ногтями, потянул на себя.

Полотно упало. Анна вдруг заметила что картина, которая должна быть на мольберте стоит в углу, понуро наклонившись.

Николай Петрович молчал. Он смотрел на картину. Он не мог произнести ни слова. Анна улыбалась. Лицо матери медленно принимало удивленное выражение.

Пауза затянулась. Солнечные лучи медленно ползли по комнате и норовили лизнуть ноги присутствующим. На пороге комнаты Дзен бесстрастно медитировал на колышущиеся случайным сквозняком занавески.

Николай Петрович издал странный визгливый звук. Анна иронично приподняла бровь.

Николай Петрович хрюкнул, а потом из его голосовых связок вырвалось первое за последние две минуты слово:

– Мама… – тонким-тонким голосом выдавил из себя Николай Петрович, а потом, покачнувшись, начал неотвратимо падать, утаскивая в свой прощальный штопор Анино будущее.

Он упал на ковер, глаза его закатились. Мать в ужасе смотрела на распростершееся на ковре тело.

Анне стало совсем покойно. Она миновала неподвижного Петровича и, подняв мольберт, пошла к выходу.

– Куда ты, доча? – севшим голосом спросила мать.

– Николаю Петровичу не понравилось, – указала Анна на тело, – картину надо доработать.

И, неся в руках выпятившийся ужас, она пошла к дверям. Как была – в домашних тапочках.

На середине пути ее накрыло и мир померк, потерял очертания, утонув в черной, как смола дымке. На миг Анна пришла в себя во дворе, когда стоя на знакомом пятачке рисовала дом. Руки ее увлеченно работали, мозги перегорали и источали сизый дым, очень похожий на тот который был при сжигании картины.

Анна рисовала и рисовала, как есть криво, а потом подняла голову и вдруг поняла, что все это время рисовала чистую правду.

Дом рос. Он разбухал, взмывал на все новые и новые этажи, и маленькие его окошки источали багрянец, он терял прямоугольную форму, становился округлым, серо-лишайчатым, отвратительным. Он стремился поглотить все и вся вокруг. Он нависал, наступал – огромный черный зверь со множеством пылающих глазок-окон. Он становился все выше и выше, и тень его пала на Анну и она закричала, потому что понимала, что произойдет дальше, а она не хотела… не, еще рано… слишком рано…

Дом накрыл ее, чернота пала на тающий мир и закрыла Анне глаза.

Кисть выпала из руки и утонула в пропитывающемся тьмой снеге.

Юную художницу Анну Воронцову нашли лишь час спустя – она сидела в тающем снегу, промокшая, выпачканная в краске и совершенно невменяемая. Следующие несколько недель она провела в психиатрической клинике с диагнозом: «параноидальная психопатия на фоне острого нервного расстройства», где добрые люди в белых халатах и с острыми шприцами быстро доказали ей, что все происшедшее являлось плодом ее расстроенного рассудка.

Она приняла это объяснение с радостью, и после ускоренного курса лечения быстро пошла на поправку.

Мать приходила к ней каждый день и подолгу баюкала в своих нежных руках, плача и приговаривая:

– Ах ты мое дитяко… красавица моя… доченька…

А Анна прижималась к ней, и тоже плакала. И чувствовали они, как что-то важное и нужное, без чего невозможно жить, возвращается к ним, становится всеобъемлющим.

– Мама, моя мама… – шептала Анна и глотала слезы, – я так виновата…

Картину так и не нашли. Так же как и мольберт.

Через две недели Анна вернулась домой, и на пороге своего дома увидела письмо.

Подняла его, распечатала, но за то время, пока конверт пролежал в мокром снегу строчки расплылись и исчезли с желтой бумаги.

Николай Петрович успешно вылечился от инсульта и вернулся к руководящей работе. В семью Воронцовых он, впрочем, так и не вернулся, предпочитая не узнавать их, встречая на улице.

Жизнь вошла в колею и бодро покатилась сквозь весеннюю капель.

Анна и не вспоминала бы о случившемся с ней в конце зимы, если бы как-то раз Дзен не приволок с прогулки кусок замерзшего холста с несколькими крупинками серо-черной краски. Холст был чем-то смутно знаком, художница не могла вспомнить чем, а когда вспомнила, то ужаснулась, но было уже поздно чего-либо делать и решать.

Потому, что той же ночью начались сны, и жизнь ее разительно переменилась.

Впрочем, не у нее одной.

Интерлюдия вторая.

Пыль. Тишина. Вокруг пьяно кружатся галактики, а снизу овевает бледно-голубой свет Земли. В белесом этом отсвете белая маска клоуна смотрится чуть ли не страшнее, чем «лицо» жницы. Все молчат и глядят вниз.

Поэт: Ну вот… дождались.

Клоун: бывает и хуже.

Поэт: Куда уж хуже. Ты только глянь на это!

Клоун: А что?

Улыбается дурашливой улыбочкой. Видно, что он так к ней привык, что лицо его совершенно не отражает творящуюся внутри бурю чувств. Глаза поблескивают, отражая звезды.

Поэт: Не вышло… я так и знал. Все этот дом, проклятый…

Клоун: Ну, положим, с картиной было забавно и…

Поэт: И надо ж так случиться – в нашу смену!!! И эти семь – ну посмотри на них, что видишь ты?

Клоун: Семь идиотов. Они смешные, так как любят жизнь. Амбиций море – славно копошатся! А!?

Поэт: Собачник, весь обросший шерстью, что любит золото, а выше – чокнутый маньяк, отброс высоких технологий и этот…

Клоун: Просто Отброс!

Поэт: Любитель хомячков… юннат, давно не юный! Да главпочтамт ходячий с толстой сумкой.

Клоун: Уже не толстой…

Поэт: Молчи, я думаю… еще есть школьник – не дай Бог он повзрослеет, мир еще знал таких тиранов, а следом тот прыгун через луну – ты думаешь, был шанс?

Клоун (косясь в сторону Жницы): Ну, разве только в отраженье в луже… А ведь не полетел, повис как на тарзанке.