Но в тот вечер она так и не решилась обнажить холст, а ночью плохо спала и наутро встала с головной болью.

Следующий день ознаменовал собой окончание выходных, и все утро Анна провела в институте – бледная, с кругами под глазами, она на все вопросы отвечала невпопад, и никак не могла вникнуть в суть лекции.

Вместо этого ей вдруг пришло в голову, как можно закончить картину. Просто полотно вдруг встало перед глазами как наяву и оно было… гениальным! Ослепительным! Внешне простые линии и грани, но это только если смотреть на них не больше секунды. Скромное очарование, серая красота.

– Я смогу… – сказал Анна.

Дома она сразу двинулась в свою комнату и остановилась перед завешенным мольбертом.

Серый дневной свет падал на него из окна, и в этом рассеянном освещении мольберт выглядел буднично и немного уныло, так что одного взгляда на него было достаточно, чтобы устыдиться во всех вечерних страхах.

– "Господи, да чего я боюсь!" – воскликнула художница про себя, – «Собственную картину! Ну-ка, что там у нас?!»

И она резким движением сдернула покров, честно ожидая увидеть свое вчерашнее незаконченное полотно.

И, в ужасе подалась назад, лишь усилием воли задушив панический крик. Покрывало выпало у нее из руки и распласталось на полу. Анна смотрела, смотрела, и не могла поверить. Черный, панический ужас восставал откуда-то из трясин подсознания, стремясь затопить сознание и заставить ее бежать прочь, скорее, как можно дальше.

Она не побежала. Она, в сущности, была куда храбрее, чем думала.

Если вчерашний перекос напоминал небольшой флюс, то сегодняшний процесс зашел куда дальше – так бы могла выглядеть зубная инфекция, если ее запустить недели на две.

Кошмарная, уродливая пародия на дом заняла всю левую сторону картины, нависая над своим двойником, который теперь казался маленьким и съежившимся от страха. Выглядело это так, словно холстина вдруг стала резиновым воздушным шариком, а теперь какой вселенский шутник надувал его изнутри, жутко деформируя рисунок на поверхности.

Дом сиял серыми оттенками, лоснился и поблескивал окнами домов. Он напоминал жирную отъевшуюся крысу, вольготно расположившуюся посреди кучи отбросов – огромную, разжиревшую, довольную жизнью, раскинувшуюся во всей свой неприкрытой отвратности.

Сердце Анны тяжело билось, в голове звенело. Один момент ей казалось, что она сейчас отключится и растянется на полу, подле этого ужасного творения.

Но она удержалось. И в этом Анне помогла мысль о матери – та, не должна это видеть, ни в коем случае. Если, предыдущие картины были просто бессмысленными то эта… эта была еще исполнена какого-то жуткого смысла.

Весь остаток дня художница провела в темном ступоре, не способная рассуждать, думать, захлестываемая каким-то темным атавистическим страхом, когда кругом тьма и не знаешь чего бояться.

И что, пожалуй, пугало ее больше всего – с навязчивым желанием снова взяться за кисть и исправить картину.

– Нет, – сказала она себе, – нет, все, хватит.

– Я больше не буду заниматься рисованием, – сказала она час спустя.

– Все поддается логике, – сказала она еще через час, – отец говорил, что осмыслению и логическому объяснению поддаются даже самые невероятные вещи.

Стрелка часов сделал очередной шестидесятиминутный интервал и Анна понял, что стоит перед картиной и сжимает в руках кисть. Художница тут же отшвырнула от себя орудие созидания, и поспешно отошла от холста.

– Что же происходит?

«Почему бы не перерисовать снова?» – подумалось ей вечером, – «А что, хорошая идея».

Точку во внутренней дискуссии поставила потрепанная книжка в мягкой обложке, которая попалась на глаза ближе к ночи.

«Снохождение: что есть реальность?»

– "А ведь и вправду, что есть реальность?"

– Это реальность? – громко спросила художница Анна у своей комнаты.

И тут, словно в доказательство явилось правильное, удобное, логичное объяснение, чарующее разумное – она рисовала во сне. Ночью вставала и искажала свою картину. Вот так – лунатизм, просто лунатизм.

Нет, ничего хорошо в таких симптомах, безусловно, не было, но по мнения испуганной, дрожащей девушки Ани, это было, по меньшей мере, в десять тысяч раз лучше, чем осознавать, что картина изменилась сама.

Странно, после этой мысли Анна полностью успокоилась, и пообещала завтра же закончить полотно. Руки уже чесались и тянулись к кисточке.

Утром робко подняла край покрывала и тут поспешно вернула его обратно. То еще зрелище скрывалось под ним.

Почему растет дом? Что за выверт сознания заставляет ее рисовать строение таким?

Учеба длилась мучительно, картина стояла в пустой комнате и ждала.

Метроном начал свой отсчет последних дней зимы. Все когда ни будь кончается – но зима этого еще не чувствовала и морозила вовсю. За одну ночь температура упала на десять градусов, снег захрустел, стекла подернулись инеем, а небо приобрело особую прозрачную голубизну, что возникает лишь при сильных морозах.

Краски вязли на холоде, кисть деревенела, деревенели и руки, но они, в отличие от остальных части тела вполне радовались тому, что дорвались до любимой работы.

– Любимой? – спросила Анна, но ответа не дождалась, и продолжила свой труд.

Временами ей приходил в голову логичный вопрос: что она делает на улице сейчас, в такую холодрыгу, но она поспешно отметала его – всякая логика сейчас была не к месту.

А вот картина – это было главное. Необходимо ее закончить, и как можно скорее. Кто ее закончит, тот получит счастье и процветание.

Еще одна мерзкая логичная мыслишка болталась на задворках ее сознания, билась в ворота мозговой деятельность – такой маленький зачуханный фактик: картина становилась все реальней.

Разве она так рисовала раньше? Разве не было на ее рисунках грубых мазков, несоответствия цвета, общей корявости, из-за которой она так и не нарисовала ни одного портрета? Была? Анна не помнила – эта картина получалась совсем другой. Больше того, художница стала замечать, что может накладывать мазки как угодно грубо – результат все равно будет идеальным, фотографичным.

– Здравствуйте… – раздалось за спиной.

Анна вздрогнула, обернулась, и тогда стоящий сзади тоже недоуменно попятился – видно выражение лица у нее было еще то.

Впрочем, она тотчас узнала подошедшего – один из собачников, живет в том же доме, что и она. И собака с ним! Большая овчарка – ее звали Альма, а вот имени хозяина Анна припомнить никак не могла.

– Рисуете? – спросил собачник.

– Да, – сказала Анна, – Да, рисую.

– А я и не знал, что художники делают зарисовки с натуры в такой мороз.

– Все зависит от их желания зарисовать.

– Но ведь есть же фотографии и к тому же… – сказал сосед, но его псина оборвала, она подобралась к картине и осторожно понюхала край мольберта. Верхняя губа Альмы задралась, обнажила немалых размеров клыки, она глухо и низко рыкнула. Анна могла поклясться, что в этом рыке слышно крайнее отвращение.

– Ну что, Альма, что? – спросил собачник. Красноцветов его звали – вспомнила, наконец Анна, Алексей Сергеевич.

Красноцветов наклонился над картиной, вгляделся, нахмурился:

– А вот этот дом, он вроде такой же должен быть?

Анна поспешно развернулась к мольберту и узрела результат своих трудов. Всего за последние пол часа дом вырос процентов на десять и успел слегка нависнуть над заснеженным двориком. Отвлеклась, задумалась, перестала сохранять пропорции.

– О, да! – воскликнула художница, и обернулась к Красноцветову с очень милой и любезной улыбкой, – надо же… исказилось… а ведь очень важно сохранять пропорции!

– Да-да, – пробормотал собачник вполголоса, видно Анина милая улыбка вполне походила сейчас на таковую же Альмину, задайся та повторить этот мимический трюк.

– Мне надо закончить картину, – сказала Анна, – и важно сохранить пропорции до конца.

Красноцветов кивнул и поспешно пошел прочь. Анна знала, что он, как и все собачники считает ее слегка полоумной. Ну и пусть! Да что они понимают в искусстве. Вот взять ее нынешнее полотно…