Черное отчаяние не взяло меня только потому, что иной жизни я не знал.

В какой-то момент я заметил, что Костя избегает меня и больше не делится своей кашей, которую к тому времени стали подавать в алюминиевых тарелках с выбитым инвентарным номером. Я не знал что и думать, пока однажды не встретил его в узких темных переходах интерната. На мой вопрос, что же случилось, он печально улыбнулся и поведал мне:

– Бутуз сказал, что отныне ты ЧМО, потому что моешь за нас всех пол. С тобой нельзя разговаривать, а каждый, кто захочет с тобой дружить, тоже станет ЧМОм. Так, что извини…

И он ушел. Так я познал предательство. Два дня прошлись в полной изоляции, а на третий я, движимый ненавистью, попытался убить Бутуза. Ночью подкрался к его кровати с подушкой и навалился ему на лицо. Бутуз вырывался и сипел, но ярость придала мне сверхчеловеческие силы, так, что оторвать от полузадушенного недруга меня смогли лишь трое специально вызванных нянечек.

Случай прогремел на весь интернат. За провинность я был бит нянечками скрученным в жгут одеялом и посажен в чулан на неделю, на хлеб и воду, причем чтобы проглотить хлеб, его приходилось размачивать в воде. Впрочем, после перловой каши это даже казалось изысканным.

В чулане были крысы. Они приходили ко мне каждую ночь. Ползали у меня по рукам и ногам. Я кричал и отбивался, но они только наглели. С тех пор я ненавижу крыс.

За время отсидки я узнал, что Бутуз три дня провалялся в лазарете, а вернувшись, пообещал устроить мне вендетту, так что на этом свете мне уже не жить. Бутуз был настроен серьезно.

От неминуемой гибели меня спасло то, что закончился очередной год и я был переведен из младшей группы в старшую, и мы с Бутузом попали в разные коллективы. Так как изоляция в интернате была полной, своего первого недруга я больше никогда не видел.

Нельзя сказать, чтобы в новой группе мне стало много легче. Но «трамваев» больше не было. Сюда просочились слухи о случившемся в спальне и все смотрели на меня с некоторой опаской. В неполные восемь лет я уже слыл безумцем и серийным убийцей. Так или иначе, но за все эти годы, отчуждение – глухая стена вокруг меня стала только выше и толще.

Я не хотел так жить. Смутные видения посещали меня, будущее, сверкающее и ясное, будущее других людей, там за колючей проволокой ограждающей двор интерната, манило меня издалека, как очень редкая экзотическая птица. Я захотел учиться – возможно, поиск знаний стал бы для меня спасательной палочкой-выручалочкой, за которую я смог бы ухватиться и вытащить себя из этой трясины под названием жизнь.

Но, конечно, с тем багажом и черными отметками в моей личной карточке ни о какой учебе не могло идти и речи. Вместо тетради и карандаша я получил в руки лопату и был послан, вместе с сотней таких же, вскапывать колхозные поля. Мы убирали картошку, свеклу и брюкву. Движимый тягой к прекрасному, я выбрал большую красную свеклину и держал ее в алюминиевой кружке с инвентарным номером на боку, как редкий красивый цветок, пока она окончательно не сгнила.

В двенадцать лет моя фея хранительница – без всяких сомнений, жестокая старая дева пятидесяти лет – подарила мне одну из своих редких улыбок. Меня настигла любовь. Окна в коридоре нашего мужского интерната выходили на угрюмое серое здание интерната для девочек. Мою избранницу я заметил как-то вечером, когда бесцельно стоял у окна и смотрел на недоступный вольный мир.

Она видела меня и она улыбалась мне – светлой, застенчивой улыбкой. У нее было дивное лицо и странные раскосые глаза – марсианские глаза, решил про себя я. Ибо не могло такое замечательно существо жить на этой угрюмой земле. Она приходила каждый вечер, а я уже ждал ее на подоконнике и мы просто смотрели друг на друга и улыбались. Иногда дружески махали друг – другу руками, или строили рожи. От этого в сердце становилось теплее.

Я был уверен, что моя отрада тоже испытывает ко мне какие то чувства. Все это было столь новым и незнакомым, что ночью я сжимал в объятия подушку и тихо смеялся или плакал в нее, воображая себя рядом с моей таинственной незнакомкой. Мне кажется, я был счастлив – первый и последний раз. И единственное, что вгоняло меня в тоску – это то, что мы были разделены Стеной. Вернее двумя стенами – ее и моего интернатов.

Загадочная улыбка моей Моны Лизы сводила с ума и в один прекрасный момент я, второй раз в жизни, решился дать бой против системы – бежать из интерната. Глубокой ночью я выскользнул из спальни и неслышимой тенью проскользнул к дверям интерната. Ключ я украл у воспитательницы еще раньше.

К сожалению, кроме меня не спал и еще один воспитанник нашего славного заведения. Все тот же Костя, который попал вместе со мной в одну группу. Он то и застиг меня в самых дверях и принялся звать подмогу. Он горел праведным желанием угодить воспитателям, он торжествовал! Меня обуяла дикая ярость и я ударил его кулаком, в котором как кастет была зажата связка ключей. Он закричал и упал, а я все бил и бил его, и только понабежавшие воспитатели смогли оторвать меня от окровавленной жертвы.

На этом история моего побега и закончилась. Я получил очередную черную отметку в карточку, был бит скрученными в жгут простынями и отправлен в чулан на пир крысам.

Костя же месяц провел в лазарете, ему требовалась операция, но денег на нее не было и он так и остался с изуродованной нижней губой. Он больше не контролировал свой слюноток и довольно быстро получил за это прозвище Слюнявчик.

Моя же Дожоконда у окна больше не появилась. Много позже я узнал, что ее зовут Фрося Бардакова и она в интернате навсегда, потому что ее марсианские глаза – это признак синдрома Дауна, коим она и страдала.

С этого дня, я понял, поблажек мне больше не будет. Сердце мое еще больше ожесточилось. Но все течет, все изменяется, прошла и невеселая пора моего детства. По достижении восемнадцатилетия бюрократическая машина сработала вновь и я оказался за массивными дверьми моего родимого заведения. Никаких чувств, кроме омерзения, я к нему не испытывал.

Новая жизнь лежала передо мной и это был последний момент, когда я попытался хоть как-то изменить то убогое существование, которое вел.

Но, увы. Некоторые идут по жизни легко, порхая как бабочки, а кто-то ступает кованными сапогами с гирями у каждой ноги. Будучи детдомовцем, я не имел в жизни никаких перспектив. Один из многих – тех, что прошли впереди меня – моя жизнь катилась по накатанной колее. Идти мне было некуда и я оказался на улице.

А там меня закружила-завертела вольная жизнь, которая, однако, была чуть ли не хуже, чем в интернате. Довольно скоро я обнаружил себя в человеческой стае, собравшей в себя без сомнения самых отвратительных индивидуумов этого славного рода. Будь проклята система, что подминает под себя людей, калечит их изначально и заставляет их ступать на дорогу, уходящую во зло!

Я ненавидел власть, за то, что она сделала со мной. Ненавидел закон, за то что он поддерживает власть. Ненавидел людей, которые принимают закон и власть, будучи крошечными шестеренками в единой сложной машине. И еще я ненавидел крыс.

Естественно с такими взглядами я старался нарушить закон где только можно, таким образом мстя за свое не сложившееся счастье.

Сначала мы занимались по мелочи – подкарауливая и избивая случайных прохожих, потом освоили взлом квартир и кражу кошельков. В стае меня не любили, но уважали, особенно после серии жестоких драк. Лишний раз старались не связываться. Но мне нужны были деньги, и мы перешли к более крутым грабежам. Мы были отморозками, плевавшими на все правила – о, как мне все это нравилось! Так приятно было бить чужие удивленные лица – сытые и довольные лица сподвижников системы, а потом валить людей на землю и бить их ногами по почкам.

Разумеется, долго это не могло продолжаться. В один из как всегда отвратных дней мы подкараулили в темном переулке старушку – божий одуванчик, однако, при деньгах. Пока мы потрошили ее кошелек, старая кошелка вырвалась и побежала к свету, громко крича.