Три недели назад

Три недели назад

— Не знал, что ты здесь.

Я вздрагиваю от звука его голоса, хоть и слышала, что открылась входная дверь, и последовали его шаги.

Нащупав пульт, я ставлю на паузу шоу, на которое едва обращала внимание, и смотрю на него.

Свет от телевизора освещает его высокую подтянутую фигуру, когда он опирается на входную дверь, и я сдерживаю дрожь.

Если бы он не был так увлечен политикой, я уверена, он мог бы сделать успешную карьеру модели. Он интригующе сочетает в себе грубость и мальчишескую привлекательность. Светло-каштановые волосы подстрижены в деловом стиле. Большие карие глаза, полные решимости, как будто он всегда стремится к следующей большой цели. А в самом центре его подбородка, который чаще всего сжимается в раздражении, есть самая сексуальная ямочка.

Однако моя любимая часть Каина — его губы. У него такие губы, ради которых женщины со всего мира ложатся под нож. Они полные и чувственные, слегка приподнятые в уголках, из-за этого кажется, что он вечно ухмыляется, словно знает, как сильно я хочу его поцеловать.

— Сейчас вечер субботы, разве ты не должна проводить время со своими друзьями?

Я внутренне вздрагиваю, но не от его холодного тона или легкой грубости, исходящей из-за алкоголя, который он, должно быть, употребил, а из-за того, что он прекрасно знает, что у меня не так уж много друзей. Точнее их нет.

Я практически изгой в городе, благодаря инциденту, произошедшему, когда мне было четырнадцать, из-за которого моя мать забрала меня из обычной школы и перевела на домашнее обучение.

Даже сейчас чувство неловкости настолько острое, что у меня перехватывает дыхание. Я никогда не хотела, чтобы кто-то узнал о письмах, которые я писала своему учителю, мистеру Делэйни, в седьмом классе.

С самого детства я больше общалась с взрослыми, чем с ровесниками. Мистер Делэйни, похоже, это понимал, и у нас завязалась дружба.

Однако мои личные мысли о нем никогда не должны были увидеть свет. Эти письма предназначались только для моих глаз.

К сожалению, когда Триша Розенберг нашла их... они стали достоянием общественности. Учитывая мой экспрессивный язык и графические подробности всего, что я хотела, чтобы он со мной сделал... половина людей в городе считала его каким-то растлителем малолетних.

Другая половина считала меня подростковой Лолитой... пытающейся разрушить жизнь хорошему человеку, семьянину, потому что сама я была из неполной семьи и имела проблемы с отцом.

Стоит ли говорить, что моя жизнь быстро превратилась в ад. Надо мной издевались сверстники и словесно оскорбляли взрослые, которые должны были меня защищать.

Моя мать — уже известный адвокат — поначалу играла на опережение, утверждая, что ее маленькой дочерью воспользовались. Хотя я много раз пыталась убедить ее, что между нами ничего не было и это всего лишь мои глупые фантазии.

Однако все стало только хуже, я совершила ошибку, встретившись с мистером Делэйни ночью, чтобы извиниться за все те неприятности, которые я ему причинила. Но появилась его жена, и, мягко сказано, дерьмо попало на вентилятор.

После этого моя жизнь превратилась в один сплошной пиздец, но на протяжении всего этого скандала я пыталась доказать невиновность, и свою, и мистера Делэйни. Хотя мне не стоило этого делать, потому что мистер Делэйни — как и все остальные мужчины в моей жизни — отвернулся от меня. В итоге он рассказывал всем, кто его слушал, что я психически больная, одержимая и шантажирующая его, потому что злилась, что он отверг мои ухаживания.

Поскольку из-за писем я действительно не могла оспорить свою увлеченность им, город отвел душу, играя в судей, присяжных и палачей. Особенно после того, как выяснилось, что мистер Делэйни был связан с каким-то важным политиком, которым все восхищались.

Моей матери ничего не оставалось, как спасать лицо и карьеру, она заявила, что у ее дочери-подростка серьезные психологические проблемы, и что она решила поступить правильно и отправить меня подальше, чтобы я могла получить надлежащее лечение.

С тех пор я застряла в этом доме. В плену слухов, неправильного выбора, эгоистичной матери и моего своеобразного разума.

Лишь недавно я снова начала общаться с людьми за пределами дома, отчасти благодаря помощи Каина и моего психотерапевта Дэвида.

В большинстве дней я все еще не могу выйти на улицу — даже до почтового ящика, — потому что мои тревога и страх не позволяют. Но, по крайней мере, я наконец-то могу вести беседы с теми, кто приходит сюда.

Ирония судьбы. Большинство девушек моего возраста не могут дождаться свободы, чтобы исследовать вселенную на собственных условиях. А я хочу лишь одного — навсегда остаться в этих четырех стенах... потому что не понаслышке знаю, каким жестоким может быть внешний мир.

— О, это верно, — размышляет Каин, возвращая меня в реальность. — Ты не очень-то любишь общаться с людьми. Правда, принцесса?

— Бурная ночь? — бросаю ему в ответ, потому что ненавижу, когда он намеренно провоцирует меня. Уверена, что и ему это не слишком нравится.

И все же мы исполняли этот танец столько раз, что я уже сбилась со счета. Может быть, мы втайне обижаемся друг на друга, потому что в глубине души оба хотим того, чего никогда не сможем получить. Может быть, эти насмешки и подколы, которые мы бросаем друг другу, — наш больной способ держать в узде свои настоящие чувства, поскольку знаем, что никогда не сможем их раскрыть.

А может быть... я просто выдаю желаемое за действительное и фантазирую, как это было с мистером Делэйни годы назад, и Каин не может дождаться моего следующего дня рождения, чтобы избавиться от меня навсегда.

Видит Бог, его поведение в последнее время заставляет думать именно так. А это значит, что мне нужно вести себя как можно лучше, потому что я уверена, что умру, если он меня выгонит. Не только потому, что я буду разбита горем, но и потому, что у меня нет ничего, чтобы выжить самой. Я едва могу пройти по подъездной дорожке, не вспотев и не испытав приступа паники.

Стянув галстук с шеи, он издает протяжный вздох: — Можно и так сказать.

Я сижу прямо, пока он идет к дивану, следя за каждым его движением.

— Хочешь поговорить об этом?

Он издает мрачный насмешливый звук: — Я в порядке.

Заправив прядь волос за ухо, я оглядываюсь по сторонам, не зная, что сделать или сказать.

— Я заставляю тебя волноваться? — насмешка в его голосе сменяется искренним беспокойством. — Хочешь, чтобы я ушел?

— Да и нет.

Он приподнимает бровь, и его лицо озаряется весельем: — Это действительно проясняет ситуацию.

Я смеюсь, и мое тело немного расслабляется.

— Да, ты заставляешь меня волноваться, — он поворачивается, чтобы уйти, и я быстро добавляю: — Но я не хочу, чтобы ты уходил, — я указываю на журнальный столик, — попкорн подгорел, газировка теплая, но все еще съедобно.

Он по-мальчишески ухмыляется, присаживаясь на пуфик, на котором лежат мои ноги. Странно, что он выбрал место ближе ко мне, ведь обычно он делает все наоборот. Еще дюйм или около того, и мы действительно соприкоснемся.

Я чувствую себя глупо, когда он засовывает руку в чашу с попкорном, и понимаю, что он занял место ближайшее к закускам... а не ко мне.

Он кривится: — Это ужасно.

Я пожимаю плечами: — Эй, я тебя предупреждала, — оттолкнув чашку, он достает банку газировки и делает большой глоток.

— Вполне справедливо. Но зачем тебе вообще есть подгоревший попкорн? Почему бы не выбросить его и не сделать новый?

Я ковыряю торчащую нитку на футболке.

— Ну, если бы я выбросила его, мои время и усилия пропали бы даром. А если бы я приготовила новую порцию, мне пришлось бы пройти через весь этот монотонный процесс ожидания и вслушивания, когда зерна лопнут... в чем я сегодня уже облажалась, — я грызу ноготь большого пальца. — Две вещи, которые я ненавижу, — это тратить свое время и делать что-то заново, потому что я не сделала это правильно с самого начала.

Он проводит рукой по подбородку, выглядя озадаченным, но не говорит ни слова.

— Что? — спрашиваю я, спустя мгновение.

— Ничего, — когда я бросаю на него взгляд, он говорит: — Мы очень похожи, вот и все, — еще один долгий вздох, — мне тоже не нравится мысль о том, чтобы тратить время впустую или начинать все сначала.

— Наверное, поэтому ты так переживаешь из-за выборов, — я зажимаю рот рукой, когда понимаю, что сказала это вслух, — прости.

— Не стоит, — его рука случайно задевает мою ногу, и у меня перехватывает дыхание, — одни из моих любимых качеств в тебе — твои прямолинейность и честность.

Мои губы дергаются: — Вау, вы только посмотрите на это — политик, который восхищается честностью.

От гула в его груди мое сердце взлетает ввысь, чтобы через секунду нырнуть прямо в желудок, когда он игриво хватает меня за ногу и сжимает ее.

— Умная задница.

Я сглатываю комок нервов, застрявший в горле, когда он кладет мою ногу себе на колени и смотрит на меня: — Дэвид говорит, что ты делаешь успехи.

Я киваю. Ненавижу, когда он говорит о моей терапии. Это лишь напоминает мне о том, как я испорчена и что у нас практически нет шансов быть вместе.

Также это напоминает, что наше время подходит к концу. Я не идиотка. Я знаю, что Каин настоял на моей интенсивной терапии, чтобы я справилась с агорафобией (прим. Пер.: Расстройство психики, в рамках которого появляется страх скопления людей, которые могут потребовать неожиданных действий; бессознательный страх, испытываемый при прохождении без провожатых по большой площади или безлюдной улице) и другими проблемами после смерти матери, только потому, что хочет, чтобы я исчезла из его жизни, когда мне исполнится восемнадцать.

Не могу сказать, что я его виню. Кто в здравом уме захочет продолжать заботиться о головной боли, которую он не создавал? Каин уже сделал для меня больше, чем моя биологическая мать.