Я пробираюсь в свой дом около шести утра, надеясь успеть до того, как проснется мама. Входная дв ...

Я пробираюсь в свой дом около шести утра, надеясь успеть до того, как проснется мама. Входная дверь врезается в пылесос, который я оставила там, в спешке, когда пыталась убраться дома, не успев закончить. Хаос и беспорядок — первое, что я вижу, прежде чем в поле зрения попадает ее кресло-качалка. Она переставила его со своего места у окна, на место напротив входной двери. Мама просыпается сразу же, как только я переступаю порог дома.

— Джиневра, где ты была? Я так волновалась, — она могла бы позвонить мне.

— Прости, мама. Я ночевала у Евы. Ей было одиноко, ее родители уехали, а братья ополчились против нее, — я надеюсь, что она успокоится, раз уж я была с Моретти.

Она вздыхает, откидывая одеяло. Когда она успела стать такой крошечной и хрупкой?

— Джиневра, я больна, — говорит она тихим голосом.

Я бросаю сумочку на пол, закрываю дверь и подхожу к ней.

— У тебя жар? — спрашиваю я.

Прижимаю запястье к ее лбу, чтобы проверить, нет ли температуры. Последний год она то и дело ходит по врачам, но никто не может понять, из-за чего она так плохо себя чувствует.

— Нет, дорогая, — она гладит меня по руке, ее глаза выглядят усталыми и печальными. Не помню, когда мама была счастливой.

— Это простуда? — спрашиваю я в замешательстве. Я не слышала, чтобы она кашляла.

— Я из тех больных, которые не выздоравливают.

Смотрю на нее, пытаясь понять, что она пытается мне сказать.

— О чем ты говоришь? — мой голос срывается, когда я смотрю на нее, и она встает.

Ее конечности дрожат, когда она двигается.

— Посмотри на меня, Джиневра, — она указывает на свою тонкую как бумага кожу. — Я уже много лет не здорова. Ты, должно быть, заметила.

— Это твоя депрессия, мам. Мы справимся с этим вместе. Теплая чашка чая поможет тебе почувствовать себя лучше, — я тереблю шершавый край большого пальца, пытаясь оторвать шелушащуюся кожу. Ей просто нужны несколько солнечных дней, и все наладится. — Я приготовлю чай.

Она протягивает руку и берет мою.

— Это нечто большее. Милая, у меня рак, — ее глаза блестят от непролитых слез. Мне приходится несколько раз моргнуть, чтобы сдержать слезы, которые хотят вырваться наружу. Это мгновенная реакция, как только я вижу слезы моей матери.

Мое сердце стучит так сильно, эхом отдаваясь во всем теле.

— Нет. Мы выслушаем другое мнение. Мы будем бороться с этим, — я хватаю телефон и начинаю искать врачей.

Мама кладет свою морщинистую руку на мою. Я медленно поднимаю на нее глаза, борясь с подступающими слезами. Я не буду плакать при маме. Я самая стойкая в нашей семье.

— У тебя последняя стадия? — спрашиваю я, мой голос трещит в конце, когда эмоции берут верх.

— Милая моя девочка, — она качает головой, — все мы когда-нибудь умрем.

По моим ресницам скатывается слеза, и я вытираю ее ладонью.

— Сколько тебе осталось? — спрашиваю я, злясь на то, что она не доверилась мне раньше. Она сдалась еще до того, как мы начали бороться.

— В лучшем случае несколько месяцев, — ее голос дрожит, и это разбивает мне сердце.

Слезы текут по моим щекам, и она отрывает свой взгляд от меня, садясь обратно в кресло. У меня сводит живот, я чувствую тошноту, когда понимаю, что мама не будет здесь вечно. К следующему Рождеству ее не станет. У меня больше не будет матери. Ни одного родителя. Я останусь одна. Не похоже, что Джуд теперь часто бывает дома.

— Ты должна была сказать мне раньше, — мольба в моем голосе постыдна, я должна быть сильной ради нее, но я слишком слаба для этого.

— Это ничего бы не изменило, и я тебя знаю. Ты бы бросила школу и ничего бы не добилась. Я горжусь тобой, Джиневра, и не уверена, что когда-либо говорила тебе об этом, — в этот момент, когда она это произносит, я понимаю, что это правда.

— Это самое несправедливое, что ты можешь сказать, — выпаливаю я, расстроенная тем, что она отказалась просить о помощи.

— Я люблю тебя, Джиневра, — она закрывает глаза, и через мгновение я слышу ее негромкое сопение. Я стою рядом с ней и ругаю себя за то, что не задала больше вопросов. Я должна была заметить, что это нечто большее, чем депрессия.

Прикусываю внутреннюю сторону щеки, нахмурившись. Несмотря на то, что сегодня выходной, я планировала пойти на работу, но одиночество меня больше не утешает.

Тяжело вздохнув, я подхватываю сумочку и сажусь в машину. Небольшая поездка поможет мне проветрить голову. Мне просто необходимо придумать, как образумить маму, объяснить, что у нее еще есть шанс побороть рак. Мне нужно дать ей причину бороться. Тогда она придет в себя.

Густонаселенные ряды пригородных домов разрастаются, пока я не выезжаю на шоссе. После и городские высотки остаются позади, когда я проношусь мимо них, не имея четкого представления о том, где нахожусь. Я петляю по скоростным дорогам, пока мое внимание не привлекает знак, указывающий на поворот в сторону небольших городков.

Джуд часто рассказывал мне, что, когда был жив отец, мы всей семьей совершали такие случайные поездки. Я беру телефон, просматривая недавние вызовы, чтобы позвонить брату. Но, как и всегда, он не берет трубку.

— Джуд, мама умирает, — мой голос срывается, — возвращайся домой, придурок. Ты нужен нам. Ты нужен мне, — гудки. Я не ожидала, что он ответит. Надеюсь, он скоро вернется домой. Ненавижу, когда он пропадает, но в последнее время он исчезает все чаще и чаще.

Моя машина замедляется, даже когда я нажимаю на газ, и издает звук, похожий на плевок. Я успеваю свернуть на обочину оживленного шоссе, прежде чем она заглохнет. Смотрю на приборную панель — бензобак пуст.

Я откидываюсь назад и закрываю глаза. Мне, определенно, «везет» в последнее время. Глаза устали и болят, не знаю почему. Стресс тяжелым грузом давит мне на грудь, и все, чего я хочу, — заплакать. Машины проносятся мимо меня на больших скоростях.

На этот раз я не сдерживаюсь. Даю волю слезам и громким, отвратительным рыданиям, вырывающимся из моего горла. Я плачу так сильно, что мое зрение размывается. Напряжение больше не сковывает мои плечи, но тяжесть в груди никуда не исчезает. По крайней мере, мне стало легче дышать. Я так устала. Устала быть для всех опорой.

Когда слезы высыхают, я смотрюсь в зеркало и пытаюсь привести в себя в порядок. Миссия невыполнима. Мои глаза красные и опухшие, черные подтеки туши размазаны по всему лицу. Я в полном беспорядке. Мне просто хочется, чтобы кто-нибудь обнял меня и помолчал вместе со мной.

Я беру телефон в поисках ближайшей заправки. До нее не меньше получаса ходьбы. Слежу за нескончаемым потоком машин. Идти пешком по этому участку дороги слишком опасно. Я провожу рукой по лицу, не зная, что делать.

Верчу в руках телефон, не зная, кого позвать на помощь. Что ж, есть один человек, с которым я постоянно сталкиваюсь. Сорен мог бы приехать и забрать меня. Достаточно одного звонка, и он бросит все дела, чтобы помочь, но тогда я буду у него в долгу, а это совсем не та ситуация, в которой я хотела бы оказаться.

Кручу телефон в руках снова и снова, пока не убеждаю себя, что у меня нет другого выбора. Я нажимаю на контакт, и он отвечает через полгудка, как будто он собирался нажать на кнопку, но тут раздался мой звонок.

— Джин? — отвечает он в замешательстве.

— Привет.

— Что случилось? — сразу же спрашивает он, уловив мое дерьмовое состояние.

— У меня закончился бензин, я примерно в часе езды от города. Я стою на обочине шоссе, — я жду, что он будет смеяться надо мной или скажет, что мне следовало быть умнее, но он этого не делает.

— Я уже в пути. Скинь мне свое местоположение, — к счастью, он кладет трубку, не желая вести разговор, пока едет сюда.

На улице ветрено, но солнечно, из-за этого в машине тепло. Яркие лучи согревают меня, и я закрываю глаза. Как бы мне хотелось выпить тыквенный латте прямо сейчас. И с этой мыслью я засыпаю.

Я вздрагиваю от громкого стука в окно моей машины и кричу, подаваясь вперед и ударяясь о руль, забыв, где нахожусь. Я смотрю в окно, и меня встречает великолепный, но яростный взгляд Сорена.

Зачем я вообще ему позвонила?

Он открывает дверь и требует: — Какого хрена твоя машина не заперта? Ты спала, к тебе мог забраться кто угодно. Мне пришлось десять раз постучать, прежде чем ты зашевелилась. Господи Иисусе, Джиневра!

Я шмыгаю носом, потому что он заложен из-за моих недавних рыданий, его брови хмурятся, прежде чем смягчиться. Этот взгляд хуже его свирепого. Я отворачиваюсь, не желая смотреть на него прямо сейчас.

Слышу, как он приседает, и его присутствие становится менее подавляющим, и пальцы ложатся на мой подбородок. Осторожно он приподнимает его, чтобы мы были на одном уровне.

Его обычно черные радужки становятся теплыми, шоколадно-коричневыми, пока Сорен изучает меня. Я зажимаю губу между зубами, чувствуя, как слезы снова щиплют глаза. Я думала, что выплакала их все, но они все еще пытаются вырваться наружу.

Качаю головой, не произнося ни слова из-за страха, что стоит мне заговорить, я снова разрыдаюсь. Я не хочу, чтобы Сорен видел меня такой. После этого он будет высмеивать меня в течение многих лет.

Мое сиденье полностью отодвигается назад, Сорен подхватывает меня как куклу, опускается на него, и я оказываюсь у него на руках. Он крепко обнимает меня, что трудно дышать. Я борюсь с ощущением безопасности, которое он предлагает, и пытаюсь выбраться, но его хватка не ослабевает. И я остаюсь у него на коленях.

Закрываю глаза, все еще борясь со слезами, но они просачиваются, как бы сильно я ни зажмуривалась. Они ручьями стекают по моим щекам.

— Просто выпусти это, — голос Сорена мягкий и сладкий, что еще больше усугубляет положение. Нежное прикосновение его губ к моему лбу — переломный момент. Я делаю глубокий вдох, и рыдания вырываются из глубины моего горла. Рука Сорена гладит мой бок в утешительном жесте, и он ни разу не просит меня остановиться. Он ничего не говорит и продолжает крепко держать меня.