Я со страхом думаю о том, что в конце недели она покинет меня.

Тео привносит жизнь в этот дом.

Она открыла все жалюзи и срезала глицинию, закрывавшую окна. Эти, так называемые, гроздья она всунула в старую лейку, отчего пурпурные цветы образовали видимость маленького фонтанчика. Утром она читает новости за чашкой кофе и обрушивается на меня с рассказом о событиях дня, как только я вхожу в комнату.

Я мог бы к этому привыкнуть.

Но я не должен, мне нужно воспринимать это как нечто временное — всего через пять дней она вернется в свою квартиру, освобождённую от тараканов. А через несколько недель после этого мы расстанемся навсегда.

Но это не значит, что я тем временем не могу насладиться ее лазаньей.

Тео уже опустила руки в мыльную воду. Я отталкиваю ее в сторону толчком бедра.

— Я помою посуду.

— Я уже начала!

— Чертовски плохо! Моя мама убила бы меня, если бы я позволил тебе и готовить и мыть посуду.

Тео бросает на меня быстрый косой взгляд.

— Ничего, что за ужином я говорила о твоей маме?

— Все хорошо, — наши плечи соприкасаются, когда она занимает свое место рядом со мной, и я протягиваю ей миску для смешивания. — Тебе нравились ее фильмы?

Она кивает.

— Раньше я смотрела «Занесенные снегом» каждое Рождество.

У меня в груди снова что-то болезненно сжимается, а в голове мелькают воспоминания: Риз, наполняющий кружку зефиром больше, чем какао, мои родители, играющие в криббедж¹⁹, мамин смех, когда она переворачивает карты, я, потеющий перед камином, потому что умолял включить его, хотя на улице было двадцать градусов тепла. На экране телевизора, украшенного мишурой, молодая версия нашей мамы кружится по заснеженному Центральному парку...

— Мы тоже, — говорю я.

— Твой папа не расстроился? Я не должна была...

— Он не расстроился. То, что ты здесь, пошло ему на пользу. Ему нравится с тобой разговаривать.

— Правда? — кончики ее ушей розовеют.

Она откровенно призналась мне, что ей нравится заботиться о людях, она чувствует в этом потребность.

Я мог бы догадаться, что она попытается позаботиться о моем отце. Но ни за что на свете я бы не поверил, что это действительно сработает.

— Ты видела — сегодня он выглядел лучше, — я прочищаю горло. — Я очень тебе признателен.

Тео опускает голову.

— Я ничего такого не сделала.

— Ну он точно не надевает чистую рубашку ради меня.

Она смеется.

— Мне нравится твой папа. Он честный.

— Так оно и есть, — я смотрю на нее пристальным взглядом. — Но почему мне кажется, что это как-то адресовано мне?

Выражение ее лица дерзкое.

— Мучают угрызения совести?

— Я честный, — я подхожу ближе. — С тобой.

Она вздергивает подбородок, скрестив руки на груди.

— Тогда расскажи мне, что сказал твой отец, когда уходил.

Я воодушевился.

— Как ты узнала, что мы говорим о тебе?

Она пожимает плечами.

— Ты не такой уж хитрый. И что это за дела? Я думала, мы притворяемся парой?

— Не с ним.

— Мне казалось мы не делаем исключений.

— Мой папа не знает Ангуса. И вряд-ли они когда-либо пересекутся.

Она хмурится, глядя на меня.

— Вот как? Хочу напомнить, что это была твоя идея, заставить всех верить что мы встречаемся и что никому мы не можем рассказать правду.

— Ну, ты не можешь.

— Но ведь ты только что признался отцу!

— Я сказал, что ты не можешь, но о себе я и слова не говорил.

Тео возмущенно смотрит на меня.

— Разве это справедливо?

— Только потому что моей лучшей подругой не является Мартиника.

Ей приходится приложить немало усилий, чтобы вести себя так, будто она не понимает, о чем я говорю.

— Мартиника бы ничего не сказала...

Это так неубедительно, что я смотрю на нее долгим укоризненным взглядом и качаю головой.

— Тео, я знаком с ней.

— Она бы никогда...

— Я только впервые заговорил с ней и она тут же выложила о тебе все за десять секунд. И это она дала мне твой номер социального страхования, мне даже стараться не пришлось.

Тео прекращает попытки убедить меня и закрывает лицо рукой. Она делает вид, что сердится, но я на сто процентов уверен, что это потому, что она улыбается.

— Послушай, — говорю я. — Я понимаю, что она твоя лучшая подруга. Лично я нахожу ее восхитительной. Но, пожалуйста, давай не будем рисковать нашим временем, деньгами и, возможно, единственным шансом на эту сделку, полагаясь на способность Мартиники держать язык за зубами.

Тео вздыхает и опускает руку.

— Хорошо.

Она соглашается, но мне не нравится, какой побежденной она выглядит. Это душераздирающе. Ее плечи ссутулились, а голова понуро опустилась.

— Что не так?

— Ничего.

— Давай. Выкладывай.

Она делает вдох, затем говорит: — Это отстой!

— Что?

— Лгать ей! Я не собираюсь звонить ей только для того, чтобы рассказывать сплошную ложь. И теперь мы меньше разговариваем, это странно и нечестно! Ты можешь нормально общаться с отцом, а мне не с кем поговорить о… всякой всячине.

— Ты можешь поговорить со мной.

Она закатывает глаза.

— Не обо всем.

— О, я понимаю, в чем проблема... Ты хочешь посплетничать обо мне.

— Или излить душу, — Тео бросает на меня хмурый взгляд.

Нет ничего менее пугающего, чем хмурый взгляд Тео. Все, что он делает, это вызывает у меня желание обнять ее и поцеловать в носик, но это не помогло бы нашей нынешней ситуации. На самом деле, это, вероятно, было бы тем, о чем она рассказала бы Мартинике: мой ненастоящий парень снисходительно целует меня, когда я на него обижаюсь.

— Почему ты улыбаешься? — требует она.

— Я не улыбаюсь.

— Ты ведь понимаешь, что я смотрю прямо на тебя?

— Хорошо, — ухмылка прорывается наружу. — Ты поймала меня.

— Что, черт возьми, такого смешного?

— Ты мне скажи, у тебя тоже улыбка на лице.

— Нет, это не так! — Тео опровергает, хотя это абсолютная правда.

Мы оба ухмыляемся как идиоты, мыльная пена стекает с наших рук.

— Соберись, — я кидаю пену в нее. — Ты нас выдашь.

Она обмахивает кухонным полотенцем пузырьки, отправляя ответку прямо мне в лицо.

— Я умею хранить секреты, как Мата Хари²⁰.

— Ты ведь знаешь, что её расстреляли?

— Вот черт, — кухонное полотенце Тео обмякает в ее руках.

Я ненавижу себя за то, что сказал ей.

Той ночью я лежу в постели, борясь с желанием прокрасться по коридору.

Каждый раз, ворочаясь с боку на бок, я задаюсь вопросом, делает ли Тео то же самое. Интересно, ей также же жарко и беспокойно, как мне, и мучается ли она дразнящими воспоминаниями о прошлой ночи... или сразу же уснула.

Однажды я даже вылезаю с кровати, чтобы постоять в коридоре, прислушиваясь. Но без жужжания вибратора невозможно понять, не спит ли она по ту сторону двери.

Я возвращаюсь в свою комнату, проклиная себя за слабость.

Забудь о Тео. Ложись спать.

Но я не могу перестать думать об этой свободной, потасканной футболке, которая каким-то образом стала самым сексуальным предметом одежды, когда-либо облегавшим женскую фигуру…

Думаю о том, как двигалась ее грудь под тканью.

Жалею, что еще не видел их обнаженными.

Когда я, наконец, засыпаю, мои сны чертовски развратные.

В среду я прихожу домой и вижу, что мой папа готовит на гриле, а Тео смешивает в кувшине лаймад²¹. Это удивительно как потому, что мой папа не умеет готовить, так и потому, что на нем розовый фартук с оборками.

— Это мой фартук, — говорю я ему.

— Кто первый встал того и тапки, — ворчит он.

У него подгорел чесночный хлеб, но Тео все равно ест его, чтобы подбодрить.

— Ты не обязана этого делать, — говорю я ей. — Потом будет болеть живот.

Она наступает мне на ногу под столом, шепча: — Будь милым.

— Нет... — шепчу я в ответ, достаточно громко, чтобы услышал мой папа. — Он должен знать, что спалил их к чёртовой матери...

— Я, наверное, слишком сильно разогрела гриль от непривычки, — говорит Тео. — Дома я готовлю их на жаровне.

— Не ищи мне оправданий, — мой папа откусывает самый обугленный кусочек тоста. Он издает ужасный хрустящий звук, обгорелые крошки падают на стол.

— Хватит мучать себя! — Тео, смеясь, выхватывает его у него из рук и заменяет другим, менее подгоревшим.

Ее лазанья вызывает у меня желание основать что-то вроде религии Гарфизма²². Это так вкусно, что я начинаю относиться к ней с подозрением.

— Как тебе удается приготовить лучшую версию всего, что я когда-либо ел?

Тео трудно принимать комплименты. Она хочет их, они ей нужны, но когда она их получает, они как горячие, обжигающие угли. Ей приходится шипеть и терпеть.

Она машет рукой, как будто это охладит ее лицо.

— Я пробовала добавить что-то новенькое, творог вместо рикотты.

— Это сработало на ура, — я наклоняю тарелку, чтобы отправить в рот последние кусочки.

В четверг я возвращаюсь домой и вижу двор, освещенный сказочными огнями. Гирлянды вьются по всей беседке, золотят листья, освещают двор. Кто-то подстриг живую изгородь и выдернул вьющиеся стебли, чтобы освободить место вокруг стола для пикника. Даже место для костра было расчищено.

Тео высовывает голову.

— Я подумала, что после ужина мы могли бы приготовить смор²³!

Я хватаю ее за локоть, когда она несет тарелки с кухни.

— Ты все это сделала?

Она счастливая и жизнерадостная, скачет по двору в балетках.

— Твой папа! Он зажег гирлянды, когда я вернулась домой. Но единственное, я помогала ему с кострищем.

Это безумие. Они оба ведут себя так, будто это совершенно нормально, но нет, я помню последние десять лет и знаю, что за все это время мой отец не предпринял ни одной попытки, чтобы навести здесь порядок.

А теперь он устраивает гребаные посиделки в саду.

С Тео.

Это настоящее чудо. А моя святая покровительница... кажется, даже не осознает этого.

Тео только усмехается.

— Я же говорила тебе, что здесь может быть красиво.

— Намного красивее, чем я только мог себе представить.

Так случилось, что я смотрю на нее, когда говорю это, и она это видит.

— Тебе лучше не говорить так обо мне.

Я знаю, что она издевается надо мной, но я все равно качаю головой.

— Извини, но нет. Я всегда думал, что ты горячая штучка.

— Это не так.