Но прямо сейчас Салливан не выглядит так, будто я лишь чуток привлекаю его. У него такой вид, будто ему хочется съесть меня целиком. Как будто он умирает с голоду.

И это очень опасно.

Потому что то, чего я хочу… и то, что на самом деле хорошо для меня… это две противоположные вещи.

Моё сердце бешено колотится в груди.

— Мы не будем ничего предпринимать, иначе... это обернется катастрофой.

— Думаешь? — Салливан мягко говорит. — Почему?

— Потому что все это не по-настоящему. Мы не встречаемся. И если мы займемся сексом...

— То что? — он снова стоит очень близко ко мне, наши тела почти соприкасаются. Его большая рука протягивается, кончики пальцев касаются изгиба моего бедра. — Что ужасного произойдет, если мы займемся сексом?

Ничего.

Всё, что угодно.

— Мне будет больно, — я говорю это тихо, едва ли громче шепота. Но Салливан отдергивает руку.

— Ты права, — говорит он. — Во мне говорит эгоизм.

Даже это слово... эгоизм… ощущается, мурашками по всему телу. Мои колени подкашиваются.

Я не могу заняться сексом с Салливаном Ривасом, как бы сильно мне не хотелось. Потому что знаю себя. Я не сторонница случайных связей ― за всю мою жизнь у меня был секс только с четырьмя парнями, и с каждым из них у меня были отношения.

Мне никогда не удавалось отделять секс от эмоций, и сейчас не время пытаться, потому что я уже и так полностью потеряла контроль из-за Салливана. Когда он рядом, у меня приливы жара и холода, как будто у меня менопауза. Говорю то, что не должна говорить. Он убеждает меня сделать то, что я никогда не стала бы делать.

Салливан, вероятно, переспал с миллионом девушек. Для него это как два пальца об асфальт. И если бы мы занялись сексом, это ничего бы не изменило.

Но для меня это было бы равносильно снятию последних остатков брони, которая и так держится на волоске.

Мне нужно защищать себя.

Поэтому я скрещиваю руки на груди и говорю: — Мы не должны заниматься сексом, — произношу это вслух, убеждая не только его, но и себя.

Салливан вздыхает, снова берет нож и приступает к нарезанию свежих помидоров.

— Ты права… мы не должны.

Несмотря на то, что он повторил мои слова, во мне почему-то проскальзывает разочарование.

Я бегу обратно к хибати, чтобы окунуть лицо в дым.

Прекрати столько лялякать, идиотка. Ты ставишь себя в неловкое положение.

Но влечение к Салливану не проходит по щелчку пальцев. На самом деле, становится только хуже.

Я никогда не испытывала ничего подобного к Тренту, хотя мы встречались больше года.

Он мне нравился, и секс у нас был не прям ужасный. Но я никогда не была одержима им, никогда не бросала на него взгляды украдкой, не вдыхала медленно, неглубоко его запах, не приходила в восторг каждый раз, когда он проводил пальцами по волосам...

Это своего рода чары.

Уровень притяжения, который на самом деле довольно удручающий.

Даже сейчас я не могу перестать наблюдать за Салливаном через кухонное окно, не могу отвести глаз от того, как он нарезает овощи на салат.

В чем моя проблема? Почему мое тело изнывает от желания, только от одного вида его широких плеч? Что такого особенного в телосложении этого мужчины, в том, как он стоит, в том, как наклоняет голову, в его точеной челюсти, которая манит меня, словно шепча: Только он и никто другой…

Его движения уже стали более плавными, нож лежит в руке как надо. Он быстро учится.

Рукава у него закатаны по локоть. От каждого движения рябь пробегает по его рукам, венам, мышцам и гладкой смуглой коже…

Капелька пота скатывается у меня между грудей и падает на гриль с шипящим звуком.

Салливан поднимает глаза, наши взгляды встречаются через окно. Он не злится из-за того, что я сказала, а наоборот улыбается так, будто этого разговора между нами и не было, правая сторона его рта приподнимается чуть больше, чем левая.

Его кривая улыбка — его единственный недостаток.

Конечно, это вовсе не недостаток.

Именно это делает его улыбку такой, какая она есть — моей любимой.

Вместо того, чтобы улыбнуться в ответ, как нормальный человек, я опускаю голову, как будто меня только что поймали с поличным.

Моей любимой?

Нет, нет, нет, нет, нет.

Мне нельзя ничего любить в Салливане.

Потому что он не останется с мной, и это будет очередная потеря.

Резко меня осеняет. Я не хотела этого говорить, но видимо должна, чтобы это вбилось мне в голову: — У тебя в жизни сплошной бардак, Тео, и ты не выдержишь еще одного удара. Хоть раз в жизни защити себя.…

Я украдкой бросаю еще один взгляд на Салливана.

Он слегка хмурится, проверяя на морковке свою новую технику нарезки. Когда он сосредотачивается, кончик его языка касается нижней губы.

Запах обугливающегося перца напоминает мне о том, чем я, собственно, должна была заниматься.

— Черт! — я начинаю переворачивать шампуры так быстро, как только могу.

Дверь в домик у бассейна открывается и оттуда появляется отец Салливана. Он выходит в сгущающиеся сумерки, моргая, как будто на улице яркое солнце.

Он выглядит немного лучше, чем вчера, в том смысле, что его волосы уже не такие грязные, а глаза менее налиты кровью. Но его одежда по-прежнему выглядит так, словно он одел первое, что попалось под руку, а щетина вот-вот превратится в пышную бороду.

Пока он идет через двор, я подумываю о том, чтобы сбежать обратно на кухню. Оставаться на месте — это скорее реакция оленя в свете фар, чем настоящая храбрость.

— Тео, верно? — говорит он, когда подходит ко мне.

— Д-да...

Он совсем не улыбается, а глаза с таким же диким взглядом, как и вчера. Я жду, что он снова накричит на меня.

Вместо этого его рот делает судорожное движение, что-то вроде болезненной гримасы, и он бормочет: — Извини за вчерашнее.

Я могу сказать, чего ему стоило это произнести.

Он как я... жалкая, открытая книга. Которую никто не хочет читать.

— Это была моя вина, — я скажу что угодно, лишь бы его лицо не было таким поникшим. — Мне не следовало вас будить.

— Я съел сэндвич, — он произносит это неохотно. — После того, как ты ушла, — затем, еще более неохотно: — Это был лучший сэндвич, который я когда-либо ел.

— Правда? — на моей душе становится легче. — Я очень рада, что вам понравилось.

Это действительно так. Еда — это волшебство, она питает тело и душу. Вот почему одиночество кажется таким тягостным.

Салливан ухмыляется, выходя через заднюю дверь.

— Почувствовал запах стейков, готовящихся на гриле, и решил, что тебе лучше извиниться?

Его отец фыркает: — Я собирался извиниться в любом случае, — а затем признается: — Но стейки поспособствовали тому, чтобы подтолкнуть меня быстрее сдвинутся с мертвой точки.

Он наблюдает, как я намазываю каждый антрекот кусочком сливочного масла.

Салливан больше похож на свою маму, чем на отца, когда дело доходит до внешности. У нее были тёмные миндалевидные глаза, угольно-черные волосы и бронзовая кожа, как у него, в то время как у его отца были лохматые волосы серфера, которые, кажется, можно увидеть только у мужчин, родившихся и выросших в Калифорнии, и с невероятно голубыми глазами.

Но когда он смотрит на меня, то выглядит точь-в-точь как его сын.

Этот взгляд прожигает меня насквозь. Когда каждый из них складывает руки на груди и прислоняется спиной к ближайшему дереву, у Салливана может появиться третий близнец.

— Тео поживёт с нами недельку, — напоминает Салливан своему отцу.

— Я помню, — сомнительно. — Кстати, я Меррик, — он отталкивается от ствола дерева и делает шаг вперед, чтобы пожать мне руку.

— Приятно познакомиться, Меррик, — я сжимаю его ладонь, которая на ощупь грубая и мозолистая. — Официально.

Мне немного неловко называть его Мерриком, но «мистер Ривас» звучало бы еще хуже.

Тем более, что отец Салливана не выглядит очень старым. Он потрёпанный и усталый, но, должно быть, дети у него появились рано ― сомневаюсь, что ему вообще есть пятьдесят.

— Итак, вы двое...? — Меррик оставляет вопрос без ответа.

— Мы просто друзья, — спокойно заявляет Салливан.

Я бросаю на него взгляд, ведь у меня сложилось впечатление, что мы делаем вид, будто встречаемся перед всеми, просто на всякий случай.

Салливан встречает мой взгляд легкой улыбкой, которая означает: Ума не приложу. Полагаю, нам надо обсудить это позже.

— Ладно, — говорит Меррик, как будто он нам не верит.

Или, может быть, ему все равно. Его взгляд скользит в сторону дома. Он смотрит на окна восточного крыла, где у него была спальня с женой. Вздрогнув, я осознаю, что в окне виден портрет Стеллы Ривас, как будто она смотрит на нас в ответ.

— Где будем есть? — спрашивает меня Салливан, пока я перекладываю стейки с гриля на тарелку с помощью щипцов.

Меррик спускается с крыльца, как будто уже собирается вернуться в домик у бассейна.

Быстро соображая, я говорю: — Я надеялась, что мы сможем поужинать здесь, сегодня такой великолепный вечер.

Я киваю в сторону старого стола для пикника с расколотыми сиденьями.

Салливан с сомнением смотрит на него. Он зарос сорняками.

Но Меррик делает шаг вперед и начинает обрывать лианы, вьющиеся по ним.

— Я принесу свечи, — говорит Салливан, ныряя обратно в дом. Мгновение спустя он появляется с пестрым набором полурасплавленных огарков и быстро зажигает их, пока солнце ещё не успело полностью опуститься за горизонт.

Я подаю блюда к столу, дольки ананаса красиво подрумянены в коричневой сахарной глазури, овощные шпажки повернуты так, что под ними скрыта слегка подгоревшая сторона.

Салливан торжественно ставит свой салат на стол.

— Это я сам приготовил, — сообщает он отцу.

— Принял к сведению, — ворчит его отец. — Что из этого лучше не пробовать.

— Тео контролировала все процессы.

— Насколько тщательно?

— Достаточно тщательно, чтобы знать, что в нем нет кусочков пальцев, — я улыбаюсь Салливану, накладывая очень большую порцию салата в качестве вотума доверия.

Салливан и его отец полностью игнорируют салат и набрасываются на то, что я приготовила.