Или ему это нравилось? Может, он хотел, чтобы на него обрушивали. Для чего-то ему нужно было. Вот это-то и тревожило одно время - для чего? Собеседника несет, он торопится, выбрасывает одно за другим слова - туда, в смутно маячущее белесое пятно, в скрытое лицо П., как бы растворенное в его голосе. Ты слышишь? Да-да, он слушает, он тут, какие-то помехи, повтори, что ты сказал, очень плохо слышно, черт знает что с этим проклятым телефоном, не поймешь, перезвони, пожалуйста...

А впрочем, было и было. Никак это никому не мешало и ничем не портило. Напротив, его звонки и открытки, если вдуматься, были поддержкой, своего рода свидетельством, что жизнь не истекает в пустоту, не проваливается в разрывы, а все-таки сохраняет некоторое единство и цель-ность, раз он не исчезал совсем, соединяя то, прежнее, давнее с нынешним. Просто - соединяя.

Мне кажется, я понял, откуда эта странная радость, когда обнаруживаешь в почтовом ящике его открытку (с новогодним поздравлением или просто), либо слышишь знакомый голос в трубке. Да, кажется, понял: те разные измерения, куда безвозвратно утягивались наши навсегда отдельные, распавшиеся жизни и души, вдруг смыкались в одно, общее, - благодаря П.

Может быть, это и есть ответ на вопрос: зачем? Зачем ему этот нелегкий труд обзваниванья. Вопрос, выдающий нашу непоправимую испорченность. Обязательно - зачем, обязательно - для чего, как будто нельзя - просто.

Он ведь действительно мог просто, не отдавая себе отчета. Не из корысти, а из потребности, да, своей глубоко личной, бессознательной потребности: он для себя самого тоже в о с с т а н а в л и в а л, собирал воедино расползающиеся части, совмещая измерения.

Приобщаясь к чужим жизням, П. как бы перепроверял свою - все ли в порядке? Он сравнивал, потому что известно - все познается в сравнении. Бессознательная жизнь - как бы вовсе не жизнь, а чтобы сознавать, надо опять же с чем-то сравнивать. Он таким образом удерживался. Держался. И нас тоже удерживал.

Спасал, если угодно.

Но все равно он был самоотверженным человеком. Другой бы наверняка обиделся: почему я звоню и пишу, а мне нет. Мы все гордые: что, нам больше других нужно? В том-то и дело, что связь действительно была односторонняя, ему самому редко кто звонил. То ли привыкли, что звонит именно он, избаловались, то ли от лености - покрутить телефонный диск, занятости или какой-то внутренней инертности, когда все - неохота. И без того достаточно, даже сверх, - вожделеющий взгляд в сторону дивана.

Так, между прочим, многое и прерывалось.

А он звонил. Писал. Крутил телефонный диск.

Не гордый.

И мы получали подтверждение, что существуем, существуем даже и друг для друга, и не в какой-то иной жизни, а в той же самой, что мы все еще здесь, поблизости, не совсем затерялись.

Нетрудно предположить, что нередко вместо радости и привета он встречал раздражение и настороженность (чего надо?), а то и открытую неприязнь (не дает отпасть или выпасть, уйти окончательно в другой пласт, сбросить старую кожу и жить якобы совсем иным, с другим лицом и другой женой - какой тут привет?). Но он, надо отдать ему должное, твердо держался и был как бы немного юродивый, отчего ему в конце концов и прощали.

Он был с в я з и т е л ь - такое странное всплыло слово, когда я думал о нем. Не связной (что-то армейское) и не связыватель (как если бы руки), а именно с в я з и т е л ь.

Мы так все привыкли к нему за многие годы, что были почти уверены - так будет всегда. Он сам нас приучил, став неотъемлемой частью жизни каждого, так что даже все домашние знали про него, про этого невидимку, и говорили, подзывая к телефону, снисходительно и чуть-чуть с насмешкой: иди, это П.

И вот, после долгих лет присутствия в нашей жизни - он исчез. Исчез по-настоящему, потому что когда спохватились, оказалось, что никто толком не знает ни его адреса, ни телефона. Кто-то говорил, что он умер (вроде в больнице), но никто точно ничего не знал.

Да и почему он должен был вдруг умереть, никогда вроде на здоровье не жаловался? Скорей всего, то был все-таки слух, а на самом деле, что гораздо вероятней, куда-нибудь уехал - он любил путешествовать, или даже за границу, что почти равносильно смерти.

Почему вот только не позвонил, не сказал, не написал?..

С его исчезновением в нашей жизни стало отчетливо не хватать, очень важного, какая-то вдруг открылась пустота, огромная и засасывающая.

Как бы, впрочем, ни было, мы все ждем от него открытки - хоть откуда, из Сингапура или далекой Австралии, из штата Массачусетс или Нижнего Назарета, с Сахалина или с Земли Франца Иосифа... Или непрерывного звонка откуда-нибудь из Филадельфии или Глазго.

Почему-то кажется, что он обязательно объявится, не может же он так просто нас бросить! Обязательно объявится, и все сразу снова станет на свои места.

Мы ждем его, и, если возможно, пусть услышит: он нам нужен!..

ПРОТИВОСТОЯНИЕ

Человек, как известно, в еще большей мере человек, когда он существо духовное и гармонично развитое. И ребенка, понятно, нужно воспитывать именно в этом направлении.

Вы спросите: зачем? А затем, что духовному и всесторонне развитому интересней жить. Ведь когда человек не духовный, то у него и горизонта нет. Он дальше своего носа не видит. Ему ничего не интересно, а от скуки он спасается алкоголем или чем похуже.

А всесторонне развитый, он только и ждет, чтобы пойти в кино или в театр, встретиться с друзьями, чтобы поговорить о возвышенных и духоподъемных предметах, посетить выставку какого-нибудь замечательного художника - из новых или старых, или пойти в консерваторию на какой-нибудь концерт. А если дома, то книжку взять, художественную, положим, или философскую, а то и просто познавательную - мемуарную или про путешествия. Книга - источник знаний. Одним словом, насладиться духовными благами.

Именно так рассуждали родители Шапошниковы, заботясь о своей единственной дочери, которая вступала в тот переходный-переломный возраст, когда у ребенка возникает сразу много проб-лем, а справиться с ними сам он еще не в состоянии. И потому легко поддается всяким дурным влияниям.

Они это сразу почувствовали, едва услышали, как их дочь Катя разговаривает по телефону. Они знали, с кем она разговаривает. Была у нее подружка Алиса, которая ничем не интересовалась, кроме как мальчиками. Курила. Может, даже и выпивала. И вот, надо же, к их чистой и славной Катюше приклеилась. А самое тревожное, что и Катя к этой заполошной Алисе тянулась. Только и разговоров было, что об Алисе. И как она с мальчиками, и как с учителями, причем с оттенком изумления-восхищения: во дает!

Впрочем, для родителей Катя избирала тон как бы несколько осуждающий. Мол, как так можно, вы только представьте! Мальчишки ее в подъезд зовут, пойдем, мол, покурим, она моментально откликается - в подъезд так в подъезд, бежит на первый же зов. И еще неизвестно, чем они там в подъезде занимаются.

Оторви и брось была эта Алиса. Между прочим, так оно и бывает обычно, что к чистым и хорошим приклеиваются всякие-разные, от которых только вред один. Может, эта Алиса и не виновата была, а просто так сложилось безотцовщина, среда, атмосфера... Некому было ей заниматься. Некому было помочь ей духовно расти. Душа ее оставалась неприкаянной и потому, конечно, невольно тянулась к душе чистой и светлой, чувствуя в ней.

Да и пусть бы тянулась, ничего в том плохого, если бы не оказывала на чистую душу такого разлагающего влияния, какое чувствовали Шапошниковы.

Что было, то было! Это восхищение-изумление в голосе, эти неведомые раньше нотки вызова в разговоре с ними, родителями, что раньше случалось крайне редко, этот развязный, хамский тон, от которого интеллигентных Шапошниковых просто оторопь брала, и они не знали, что делать и как отвечать.

И по телефону Катя говорила с некоторых пор как записная кокетка растягивала слова, играла интонациями, все эти бесконечные "целую" и "пока", впрочем, самое безобидное еще, что появилось в поведении их любимой дочери.