10

И ЭТО ПРОЙДЕТ

Шесть лет назад

Где-то над центральной Америкой

На протяжении всей своей жизни я слышала, как люди то и дело произносят термин «душевная боль», но я никогда до конца не понимала его значение до этого момента. Как это возможно, чтобы эмоция, которая не имеет ни массы, ни формы, за исключением того, как мы ее себе сами представляем, способна обвиться вокруг сердца подобно питону и сжимать его, пока каждый клапан и артерия не начнут ныть от боли? Пока сама кровь, которая по своей природе не способна причинять какую-либо боль, не протянется подобно колючей проволоке сквозь наши артерии, причиняя нестерпимые мучения? Это должно быть невозможным.

И все же, пока я смотрю в окно самолета, на котором лечу домой на рождественские праздники, это именно то, что я чувствую.

Все кажется неправильным. Я одна, и все частички, которым не положено болеть, изнывают болью. Частички, , которые думают, что любовь способна преодолеть все. Части тела, которые вспыхивали от удовольствия менее суток назад, сейчас ощущаются испорченными и холодными.

Во мне столько злость, что мне хочется бушевать и разбивать вещи, но эта боль… необъяснимая боль в сердце… заставляет меня свернуться калачиком на моем сидении у окна, борясь со слезами и пытаясь игнорировать дурные ощущения в желудке.

Мне ненавистно то, что он сделал. Мне ненавистны причины, почему он это сделал.

Слова отдаются жаром в моей груди.

Ненависть.

Это такое сильное чувство. Его так легко вызвать. Одной этой эмоции достаточно, чтобы заглушить боль.

Его легко ненавидеть, поэтому я и буду делать это.

Это отвлекает меня от того, как сильно я люблю его.

Когда мы приземляемся, я выхожу из самолета в туман всеобщей суеты.

— Милая. — Мама притягивает меня к себе, успевая перед этим осмотреть меня своим привычным оценивающим взглядом. — Ты надела это для перелета? Люди там никогда не станут относиться к тебе с уважением, если ты будешь носить джинсы, милая.

Я вздыхаю и поворачиваюсь к отцу. Он обнимает меня и крепко сжимает, а когда он шепчет: «Я скучал по тебе, малышка», я даю волю слезам.

Мама начинает меня успокаивать, пока я плачу в папину рубашку. Она думает, что я показываю этим то, как сильно соскучилась. На её глаза накатывают слезы, и она говорит, что тоже скучала. Папа нервно перешагивает с места на место, похлопывая меня по спине. Он никогда не был хорош в сентиментальных моментах.

К тому моменту, когда мы забираем мой багаж и садимся в машину, я уже словно выжатый лимон. Поездка по Абердину домой проходит как в тумане.

Оказавшись дома, я иду прямо в свою комнату и начинаю готовиться ко сну. Когда я чищу зубы, рождественские песни в слегка фальшивом мамином исполнении разносятся по лестнице.

Она любит Рождество.

Обычно я тоже люблю, но не в этом году.

И только, когда я забираюсь в постель, в которой спала все свое детство, я нахожу утешение в глубоком беспамятном забытьи.

Следующим утром, плетущейся походкой я спускаюсь вниз.

— С Рождеством, дорогая!

Родители обнимают меня и вручают большую коробку. Объятия настолько сильны, что на меня находит чувство клаустрофобии. Внутри коробки – полное собрание работ Шекспира в кожаной обложке. Они так прекрасны, но у меня возникает острый порыв выбросить «Ромео и Джульетту» в огонь.Эта пьеса всегда будет напоминать мне о моей первой главной роли. И о первом поцелуе с Итаном. Это случилось за кулисами на второй день репетиций. Он сказал, что не способен быть моим Ромео. Что если он попытается сыграть со мной романтическую роль, то потерпит поражение и потащит меня за собой. Мне стоило бы его слушать.

Я кладу книгу обратно и благодарю родителей. Моя улыбка до боли фальшива, но кажется они этого не замечают.

Я дарю маме парфюм. Папе – детективный роман. Они обнимают меня, радуясь за свою дочь, хоть сами и не разговаривают друг с другом.

Когда я съедаю вдоволь индейки с сыром тофу и орехового пирога, я ухожу наверх, ссылаясь на головную боль. Моя комната маленькая, но все равно пространство вокруг меня кричит о пустоте. Словно я слишком ничтожна, чтобы заполнить его.

Я разбираю оставшиеся вещи в чемодане, и когда я нахожу маленький пакетик на дне, комната еще больше уменьшается в размерах.

Я не знаю, зачем я привезла это с собой. Может, потому что я не знала, что еще с этим сделать. Я разрываю слишком пеструю упаковочную бумагу и просто смотрю на кожаный корешок долгое время. Я собиралась подарить это Итану вчера, но он отвлек меня, разорвав со мной отношения. Я была в таком восторге, когда купила это. Мой первый подарок для первого парня. Я беспокоилась, что он посчитает это глупостью.

Оказалось, что рождественский подарок – последнее, о чем мне стоило бы думать.

Я открываю дневник и провожу пальцами по пустым строкам, которые должны быть заполнены мыслями о нем.

Может мне оставить это при себе. Создать место, где я изливаю все негативные эмоции.

Я беру ручку и пытаюсь начать писать. Ничего не получается.

Я закрываю глаза, но в моих воспоминаниях возникает только вереница мыслей о Холте. О том, как он целует меня. Держит мою руку.

Я обхватываю себя руками, чтобы остановить боль.

Боже, я скучаю по нему.

Быть вдали от него – это одно. А вот быть эмоционально отрезанной – совсем другое. Оба этих аспекта вместе – невыносимы.

Моя последняя нить самоконтроля обрывается. Я беру телефон.

Он сказал, что хочет быть друзьями, верно? Я набираю пять разных вариантов сообщений, прежде чем останавливаюсь на одном, которое звучит более-менее дружелюбно.

Привет. Наверно, твой рождественский обед прошел лучше, чем мой. Ничего не говорит о Рождестве так, как поддельная индейка и ореховый пирог, да? Надеюсь, у тебя все хорошо.

Как только я нажимаю «отправить», я тут же жалею об этом.

Следующий час я провожу в агонии, ожидая его ответа.

Еще один час я провожу, придумывая оправдания его молчанию.

И только спустя три часа после того, как я почувствовала себя глупее как никогда в своей жизни – такой никчемной, жалкой и агрессивно тупой – я заплакала горючими слезами, и моя грудная клетка чуть ли не треснула от прилагаемых мною усилий сохранять тишину, чтобы родители меня не услышали.

Я кидаю свой телефон на пол и пытаюсь уснуть.

Маленькая мазохистская часть меня бодрствует в течение ночи в ожидании сообщения от него.

На утро от него так и нет ответа.

— Кэсси?

Уходи, мам.

— Милая, вставай.

— Я сплю.

— Уже два часа дня. Тебе надо что-то поесть.

— Я не голодна.

Кровать слегка прогибается. Рука касается моей головы и гладит меня по волосам, которые не мылись все пять дней, что я была дома.

— Милая, я бы хотела, чтобы ты рассказала мне о том, что случилось. Я бы могла помочь.

Ты не можешь.

— Это имеет отношение к тому парню, с которым ты встречалась? К Итану?

Я не отвечаю, но мама знает. Только неудачная любовь может заставить женщину так себя вести. Я видела ее после ссор с папой. Разбитое сердце выглядит у всех одинаково.

— Милая, — она гладит меня по спине. — Ни один парень не стоит этого. Если он не хочет быть с тобой, то он определенно ненормальный.

Она права. Так и есть.

Это было одним из многих качеств, что привлекли меня в нем.

— Он не… навредил тебе, так ведь? Физически, я имею в виду.

Я качаю головой и блокирую мысли о том, как я вздыхала, когда он входил в меня.

— Значит это все просто эмоции?

Просто эмоции? Такого понятия не существует. Эмоции ничто без последующего физического отклика. Адреналин наполняет нас радостью, от страха начинает колотиться сердце, потеря вызывает душевную боль.

Конечно, мам. Это ''просто'' эмоции.

Я киваю, потому что знаю, что так она будет чувствовать себя лучше.

— Ты хочешь поговорить об этом?

Я снова качаю головой, потому что мне уже начинает надоедать этот разговор.

Она вздыхает и пожимает мое плечо.

Я жду, пока она закроет дверь, потом поворачиваюсь к стене и опять засыпаю.

— Он чертов идиот.

Я буквально вижу отвращение на лице Руби сквозь телефон.

— Я не хочу говорить о нем.

— Да. Но зато я хочу. Он тебе вообще не звонил? Даже на Рождество?

— Нет. Я писала ему.

— Что? Зачем?

— Я не знаю. Думаю, потому что соскучилась по нему.

— Он ответил?

— Нет.

— Мудило.

— Даже не знаю, чего я ждала, — говорю я, ложась на кровать. — Мы расстались.

— Нет. Он бросил тебя. В этом случае нет никакого «мы». И не ищи ему оправданий. Он не заслуживает этого.

Мне так хочется, чтобы она была здесь.

Мама с папой не понимают меня, а Руби – да.

— Как ты будешь себя вести, когда увидишь его в понедельник в школе?

— Без понятия. Может бросить учебу?

— Кэсси, даже не думай об этом. Не смей позволять этому придурку рушить твою студенческую жизнь. Просто абстрагируйся от него. Делай свою работу и будь смелой. Не давай ему власть над собой, и все будет в порядке.

Я вздыхаю. Не то что бы я хотела, чтобы у него была власть надо мной, но я не могу перестать думать о нем.

— В общем, девятого я прилетаю обратно, — говорю я.

— К тому времени я уже вернусь от родителей и смогу встретить тебя в аэропорту.

— Спасибо, Руби.

Я уже собираюсь вешать трубку, когда она говорит:

— Кэсси?

— Да?

— У тебя все будет хорошо. — Ее голос мягкий и сочувствующий. — Знаю, наверно тебе сейчас так не кажется, но все будет хорошо.

Я киваю.

— Да, я знаю.

Я сбрасываю и потираю глаза. Правда в том, что я никогда этого не узнаю.

Я делаю вид, что читаю, хотя смотрю на одну и ту же страницу уже больше часа. Мои наушники заглушают звуки ссоры мамы и папы внизу. Песня «Я – скала» Саймона и Гарфанкела играет на повторе. Я ненавижу эту песню, но сейчас она мне очень близка.

В ней говорится о том, что скалы не чувствуют боли, а острова никогда не плачут. Звучит неплохо.

Я уже устала от боли и если я не заплачу снова, то скоро она меня накроет.

Я просто хочу забыть Итана. Сейчас. Я не хочу гадать, как прошли его каникулы. Ругался ли он со своим папой. Как сильно он напился.