Глава 1

Уколите нас — и разве не потечет кровь?

Пощекочите — разве мы не засмеемся?

Если отравите — не умираем разве?

И когда причините нам зло, то разве не должны мы мстить?

У.Шекспир «Венецианский купец»

Щелк.

У медсестер в отделении онкологии добрые глаза. Наверное, доброта — их суперспособность. Как еще они могут продолжать улыбаться, когда большую часть времени ухаживают за умирающими людьми? Потому что, кто бы там что не говорил о выживших, все знают, что рак — это смертный приговор. Ему не требуется много времени для убийства. И, конечно же, хорошие люди, как моя мама, Софи Корриелли, затухают слишком быстро.

Щелк.

Сегодня даже мягкосердечные медсестры могут только лишь натянуть жалостливые улыбки для меня и мамы, пока доктор Чен прочищает горло перед оглашением последних новостей.

Щелк.

Кашель.

— Мне жаль, Софи, — начинает он.

Мама сжимает мою руку, которую держит с тех пор, как мы сели. Это единственная вещь, которая удерживает меня от того, чтобы вырвать из его рук ручку Нью-Йоркского госпиталя, чтобы больше не слышать это чертово щелканье. Медсестры проходят мимо, и к хору звуков добавляется шарканье мягкой обуви по мраморному полу.

Щелк.

Кашель.

Шарканье.

Это плохой бродвейский мюзикл, где болезнь — это дирижер. Болезнь — мутировавшие клетки-убийцы — управляет оркестром. Сегодня лад явно минорный.

В последний раз, когда я видела доктора Чена, мы «давали пять» друг другу. Даже запредельные медицинские счета не могли уменьшить того счастья, что мы чувствовали, когда он дал нам еще три безоблачных года.

— Ваша лимфома из клеток мантийной зоны вернулась, и она удивительно агрессивно развивается. Мы вынуждены немедленно начать цикл химиотерапии. В прошлый раз мы не нуждались в лечении стволовыми клетками, но сейчас сделаем это и сделаем это правильно.

Я отворачиваюсь, чтобы не видеть страха в маминых глазах. Или я просто прячусь от своих страхов.

Когда мы узнали в первый раз, что у мамы рак, она была бесконечным источником оптимизма и все три года убеждала меня, что все будет хорошо.

Но, хотя я и унаследовала ее светло-русые волосы и зеленые глаза, всегда была более прагматичной. Мама говорит, что это у меня от отца. Он умер, когда мне было три. Мои воспоминания о нем смутные и отрывочные. Все двадцать два года я была с мамой.

Женщины Корриелли. Несокрушимые. Неразрушимые ни мужчинами, ни бессилием, ни болезнями.

Пока доктор Чен объясняет, что в ходе лечения мама должна терпеть восьмичасовые сеансы химиотерапии и, конечно же, не будет способна работать ближайшие два месяца, она сжимает мои руки так, словно пытается выжать надежду из моих пальцев.

Боковым зрением я вижу, как кожа обтягивает ее череп. Даже оптимизм не может скрыть нарисованные болезнью морщинки, делающие ее намного старше сорока семи лет. Она подавлена и смотрит в точку над плечом доктора Чена.

Мой разум занят нашим ужасным финансовым положением. Мы все еще пытаемся выбраться из «черной дыры», в которой оказались в прошлый раз из-за медицинских счетов.

Не то, чтобы у меня нет выхода. Есть. Просто раньше я могла исключать некоторые варианты, выбирая честную борьбу, а не незаконную работу. Моя дурацкая гордость не приносила пользы. Я сглатываю, пытаясь избавиться от боли и гнева и возвращая себе былую решимость.

— Увидимся завтра, — заканчивает доктор Чен, и мы все встаем. — Я позвоню Донне, чтобы получить рецепт. Перед завтрашним сеансом примите стероиды и таблетки от тошноты. И запомните: не забудьте поесть!

— Спасибо, доктор Чен, — мама выдавливает слабую улыбку и берет справку.

Когда она выходит, доктор Чен хватает меня за руку:

— Тайни, можно на минутку?

— Конечно, доктор Чен.

Мои пальцы судорожно сжимают ремень рюкзака, пока я готовлю себя к неприятному разговору.

— В отчете медсестры я увидел, что вы живете на пятом этаже в доме без лифта?

Я киваю:

— Мы с мамой въехали туда, когда узнали о болезни, так что квартиры в центре Манхэттена не имели для нас смысла.

Доктор Чен не может понять, что мы просто не потянем там квартиру с вестибюлем и лифтами. Хотя он должен был знать, что множество счетов трехлетней давности остались неоплаченными. Они кажутся астрономическими, если у тебя есть страховка. А если ее нет? Тогда они ужасающие, и ты отказываешь себе во всем. Поэтому мы с мамой живем в однокомнатной квартирке без швейцаров и лифтов, расположенной над грязным дешевым рестораном.

Доктор Чен качает головой и хмурится:

— После сеансов химиотерапии она не сможет подниматься на пятый этаж пешком. Вам нужно что-то придумать с расположением квартиры.

Я смеюсь, но это страшный звук, потому что сегодня нет ничего смешного.

— Я подумаю над этим.

— Знаю, это тяжелые времена для вас с Софи, но я серьезно, — он переступает с ноги на ногу, и пару раз щелкает ручкой. — Может вам стоить поговорить с общественными организациями по обеспечению жильем? Я не знаю, как они работают, но, может, у них есть какие-то предложения для людей, оказавшихся в подобных экстренных ситуациях. Я дам Софи справку о инвалидности. Используйте это.

Бессмысленно объяснять доктору Чену, что это все равно очень сильный удар по нам. Глядя на его галстук от «Гермес», и сшитые вручную итальянские ботинки, я понимаю, что его скорее озадачивает перспектива купить что-то в дешевом супермаркете и отнести самому сумки домой, чем заказать дорогую доставку, которую заберет Ральф, его дворецкий.

— Я завтра же схожу в городское жилищное управление, — обещаю я и забираю справку об инвалидности.

— Она справится, — говорит доктор Чен и похлопывает меня по спине. — Не позволяйте ей падать духом. Вы должны быть голосом оптимизма в это время. Психическое здоровье не менее важно, чем физическое.

Мы садимся на автобус, потому что метро слишком далеко. Мама покачивается и выглядит измученной, хотя лечение начнется только с понедельника. Одна мысль о капельницах, хирургическом вмешательстве и длинных иглах, постоянно застревающих в самых больных местах, ужасает. Я хотела бы поднять ее и отнести самой короткой дорогой до остановки.

— Нам нужно отменить поездку в Вермонт, — говорит она, как только мы преодолеваем три ступеньки на входе в автобус.

— Как хочешь.

Я не уверена, она не хочет ехать или делает это ради меня. Наше натянутое общение убивает меня. Как будто рак подрывает нашу способность разговаривать так же, как разрушает ее здоровые клетки. Она уже ушла в себя. Руки сложены, губы сжаты, и напряжение сквозит в каждой черточке тела.

— Нет смысла ехать. Нам нужны будут деньги.

Голос резкий. Тон безапелляционный.

— Мне все равно Вермонт никогда не нравился.

Никто в своем уме не будет против поездки на знаменитую фабрику мороженого. Но мы уже не в своем уме. А напрягаем все силы, чтобы приливы разочарования и отчаяния не подчинили себе наши эмоции и тела. По крайней мере, я.

Я сижу прямее, чем мама, потому что, если она хочет, чтобы я была ее щитом, я буду. Я бы забрала себе каждую ее больную клетку, если бы могла.

Я сравниваю похожие ситуации, и это совсем не помогает.

Три года назад, когда мы ехали после похожих новостей, мама была сильной и целеустремленной.

— Я надеру этому раку зад, — заявила она мне.

Она заплакала только один раз: когда у нее начали выпадать волосы.

Сегодня нет никаких воинственных слов, и ее лицо выражает лишь поражение. Мое сердце замирает, и слова доктора Чена стучат в висках.

Психическое здоровье не менее важно, чем физическое.

— Мы поедем, когда тебе станет лучше, — я усаживаю ее рядом с собой и стараюсь избежать тревожной боли от осознания ее слабости и хрупкости. — Я разрешу тебе съесть столько мороженого, сколько захочешь.

Не самая лучшая шутка, но обычно она бы легонько ткнула меня в бок в знак признательности за мои старания.

К моему страху, она утыкается в мое плечо и заглушает им свои всхлипы. У солнечной Софи сегодня ни одной хорошей мысли.

Набегают слезы, и я мягко закрываю глаза, не давая им упасть, будто запираю боль и страх внутри. Я пододвигаюсь настолько близко, насколько позволяют сидения, и прижимаю ее дрожащее тело, шум пассажиров скрывает судорожные вздохи мамы.

Человека, выжившего от рака.

Человека, страдающего раком.

— Что тебе сказал доктор Чен? — наконец произносит она, вырываясь из моих объятий.

Она вытирает лицо салфеткой и смотрит в окно, избегая моего взгляда.

— Ну, эээ... — мямлю я, потому что эмоции мешают говорить. — Он сказал, что нам нужно переехать. Что у тебя возникнут проблемы с лестницами.

Мама ничего не говорит, и я продолжаю:

— Я пойду завтра в жилищное управление. Доктор Чен выписал нам справку, которая может помочь получить дом с лифтом. Ну, знаешь, экстренная ситуация.

Громкий всхлип, и я вижу в отражении окна, как она зажимает кулаком рот. Пассажиры замечают и отворачиваются, не желая увидеть горе, с которым мы не можем справиться.

— Это слишком дорого.

— В смысле?

Она поворачивается, и я вижу в ее глазах вину. Море вины.

— Я уже смотрела. Так как я работала этот год, мы накопили на социальную помощь, но не на переезд.

Мама сжимает губы, но они дрожат от напряжения.

— Когда ты?.. — я замолкаю.

Если она задумывалась об этом, значит, давно понимала, что вновь больна.

— Когда ты узнала? — спрашиваю я обвиняющим тоном.

— Пару месяцев, — признается мама.

— Пару месяцев? — взвизгиваю я, и теперь на меня направлены любопытные взгляды.

Пытаюсь говорить тише:

— Ты была больна пару месяцев, и это первый раз, когда ты пошла к доктору?!

— Я думала, что все пройдет, — защищается она. — Последнее, что нам нужно сейчас, — это новые медицинские счета.

Злость после этих слов просто зашкаливает, но я знаю, что это неподходящая эмоция для такого случая, и теперь сама отвожу глаза. Если я сейчас открою рот, то пожалею о сказанном.