Глава 4

Ветер с Ист-Ривер дует прямо в лицо, когда я еду по Квинсборо. Но это хорошо, я все еще чувствую запах Брюса Уэйна в носу. Я знаю, это нелогично, ведь это не запах, а всего лишь воспоминание о нем, но он все еще здесь, и я погрязла в нем. Поэтому задерживаю дыхание, будто бы в надежде, что смогу проглотить его и сделать частью себя.

Потом до меня доходит, что этот парень, извиняясь, оскорбляет меня, а также, что он связан делишками с моим мерзким братцем. Малкольм контролирует всё в Ист-Ривер.

Но, черт возьми, у меня нет права осуждать кого-либо за это, потому что я в том же дерьме, в которое вовлечен и он. Желая заглушить свои мысли, я врубаю песню «Awolnation» и позволяю переборам гитары отвлекать меня на протяжении всей поездки длиною в пятнадцать миль.

Нажимаю на звонок у двери Малкольма, и он впускает меня. Четырнадцатиэтажное здание слегка перекошено, соседи так себе, но Малкольм говорит, что нужно жить среди своих. Я столько раз отвозила вещи в центр, что он мог бы вполне туда переехать. Но я ничего не решаю. Я девочка из доставки.

— Не выйдет, — я толкаю посылку в грудь Малкольма, когда он открывает дверь.

Быстрый взгляд в его комнату показывает, что его друзья-подхалимы уже ушли. Я собираюсь уходить, но он берет меня за рубашку и втягивает внутрь.

— Не так быстро! Что значит «не выйдет»?

— Он сказал, что не сможет работать со мной, но написал что-то на бумагах.

Малкольм, все еще держа меня, кладет документы на стол и смотрит надпись.

— Иди на хер.

— Эй, — протестую я, вырываясь. — Я доставила это! Это и есть моя работа! Это ты заключал сделки!

Он поднес контракт к моим глазам:

— Видишь это? Ты тоже можешь это прочесть. Я знаю.

Как я сказала Брюсу Уэйну, у меня дислексия, но я не неграмотная. И могу читать, но делаю это долго, поэтому стараюсь избегать.

— Так он написал «Иди на хер». Полагаю, это для тебя, а не для меня, — внутри я просто умираю.

Малкольм теперь мне не поможет. Надеюсь, он хотя бы разрешит мне хоть что-то развозить для него.

Он прижимает листок к моему лицу слишком сильно для того, чтобы это было шуткой:

— Святое дерьмо! Я дал тебе одну гребаную работу, а ты умудрилась облажаться! Удивляюсь, как тебе доверяли даже посылки развозить, дура ты тупая!

Когда я говорю, что не стыжусь дислексии, это не значит, что у меня иммунитет к издевательствам. Слова Малкольма ранят меня, но я прячу боль, притворяясь, что он больно ударил меня по носу. Бумаги отлетают и падают на пол.

Я не пользуюсь Гуглом, потому что на экране читать сложнее, чем на бумаге. Буквы не только плавают по странице, но и становятся трехмерными. Такая нервотрепка в этом разобраться. С тех пор, как я получила работу, то перестала учиться читать. Единственная причина, по которой у меня есть смартфон, это потому что диспетчер устно передает мне по нему инструкции.

У меня отличная память, я хорошо запоминаю дорожные знаки и знаю расположение большинства компаний. Я смотрю телевизор, от комедий до документалок, но не читатель и никогда им не буду. Я отказываюсь стыдиться этого, но я не тупица, как думают люди о страдающих от дислексии.

— Я не могла заставить его подписать, — говорю я.

— Святое дерьмо! — он идет в одну из спален, чертыхаясь, и орет на меня. — Не вздумай уходить! У меня для тебя есть еще посылка!

— Господи. Ладно.

Так как я привыкла к тому, что взрывной темперамент Малкольма проявляется в выломанных дверях и криках, но без настоящей жестокости, я пользуюсь моментом и заглядываю в холодильник, на удивление неплохо заполненный. Тут есть пицца, китайская еда и заготовки для сэндвичей.

— Я возьму упаковку жареного риса с креветками?

Малкольм мямлит что-то, что можно принять за подтверждение. Подогреваю коробку в микроволновке, разгибаю края картонки и оставляю в виде тарелки на столе. Мы с Малкольмом оценили прелесть китайской еды будучи подростками, и всегда едим только в таком виде.

Видимо, он слышит звон микроволновки, потому что выходит из спальни-офиса, берет вилку, плюхается на стул напротив и начинает есть.

Чувство, как будто нам снова двенадцать и четырнадцать, и у Малкольма еще не случилось всплеска тестостерона, превратившего его в ублюдка.

До этого он играл в «Скайлендера» (прим. видеоигра) и любил покемонов. Где-то на переходе от пятнадцати к шестнадцати он покончил с этим, став женоненавистником и моральным уродом. За двенадцать лет Малкольм усовершенствовался в этом, и теперь он преступник, женоненавистник и моральный урод. Мне интересно, в какой момент он решил стать социопатом.

— Как Софи?

— Она... — я хочу сказать «в порядке», но это не так, и я не вижу смысла притворяться перед ним. — Она вешается там.

— Я могу достать Софи немного травки. У меня есть возможности, — предлагает Малкольм.

Видя мои приподнятые брови, он продолжает:

— Я не ненавижу ее. Думаю, больше нет.

Отец Малкольма оставил его мать и ушел к моей. Если смотреть объективно, я могу понять его антипатию к нам. Но, черт возьми, кто рационален, когда дело касается любви?! Я нет, Малкольм тоже. Никто из нас больше не вспоминает о Митче Хеддере. Он ушел от моей мамы, когда мне было шестнадцать, а Малкольму восемнадцать. Старичок занимался дерьмовой работой, направленной на втирание к женщинам в доверие и разрушение потом их жизней.

Я думаю, Малкольм считает, что отношения для неудачников. Может быть, он прав. Мне никогда не удавалось удержать мужчин.

— Я нашла хорошее место, но мне нужна еще и твоя подпись на договоре. Моего официального заработка не хватает, чтобы убедить арендатора в том, что я смогу платить за квартиру.

— Надо было думать об этом до того, как ты ушла от Керра, Тайни.

Я чувствую себя неловко. Не хочу возвращаться к Йену и даже не из-за поручений Малкольма. Он опасен для меня. Единственное, что я могу сделать — это держаться подальше. В нашем огромном городе с жутким социальным расслоением это будет несложно, особенно если мамино здоровье не будет зависеть от него.

— Софи очень больна, — говорю я Малкольму. — Она хочет отказаться от химиотерапии и просто...

Я не могу говорить. Это ужасные четыре недели.

— Мне нужны эти деньги, Малкольм. Если у нее будет лифт, и мама сможет выходить на улицу, это будет очень много для нее значить.

— Тогда заставь Керра подписать бумаги.

— Он сказал, что ты уже посылал троих, и он им отказал.

— Да ладно?! — Малкольм запихивает еду в рот.

Я ничего не понимаю:

— В чем там вообще проблема?

— Я не знаю, — говорит он с набитым ртом. — Но я выяснил, что если заполучу его подпись, то смогу ему угрожать в будущем.

— Господи, Малкольм! — я втягиваю воздух. — Что за фигня? Ищешь быстрый способ быть сброшенным в Ист-Ривер, я смотрю.

— Посмотри на себя, сестричка. Ты чертова лицемерка. Постоянно воротишь свой нос, словно моя работа недостойна тебя, но при этом денежки ты тоже любишь.

Он толкает мне запечатанный конверт и пачку денег, перетянутых резинкой.

— Это все для моей мамы! — возражаю я.

— Пожалуйста, прибереги свою мораль для кого-нибудь другого. У нас всех есть проблемы с мамами, — горько усмехается Малкольм. — Принеси мне подпись Керра, и я подпишу тебе что угодно.

Мне больше нечего сказать. Я глотаю еду, хотя уже не голодна. Возвращение к Йену после его «Иди на хер» — пропащий случай.

Остальные товары Малкольма нужно доставить на Верхний Ист-Сайд, что займет много времени. Но я ценю, что адрес последней посылки близко к моему дому. Думаю, Малкольм не всегда плох.

Я доставляю посылку в миллионный таунхаус в двух кварталах от Пятой Авеню около Гаггенхейма. У хозяина товара волосы в муссе, а воротник в помаде. Я не думала, что такое бывает в реальности. Думала, это из сказок старых жен, созданных для того, чтобы отвадить мужчин от измен. Хотя, судя по виду этого парня, они довольно неэффективны.

Он открывает коробку прямо при мне, вытряхивая противозачаточные и пачку презервативов. Экстази. Я качаю головой.

— Передай Малкольму спасибо.

— Передам.

Парень протягивает мне десятидолларовую купюру и подмигивает:

— Если тебе станет скучно, приходи и опробуй все это со мной. Я не против новеньких.

Я закусываю губу, потому что это один из клиентов Малкольма, и мне платят за такие разговоры, всегда идущие вдобавок к нелегальным товарам.

— Спасибо, но я занята, — вру я. — Мой парень такой неандерталец!

Я оглядываюсь, словно за мной следят:

— Да он бесится, когда я просто с другим парнем говорю!

Клиент осматривается, медлит несколько секунд и уходит, хлопая дверью.

Я иду домой. Движения становятся все более автоматическими. Я не горю желанием попасть домой. Не хочу видеть ее боль, но каждый день есть вероятность, что тот поцелуй с утра был последним.

В квартире ни звука, только посапывание мамы. Я вздыхаю от облегчения и оставляю велосипед в коридоре.

Чувствую себя виноватой. Я должна хотеть, чтобы она проснулась, и мы поговорили обо всем, о ее самочувствии, о том, что будем делать в субботу. Химиотерапия в понедельник, поэтому в субботу мы можем сходить куда-нибудь.

Мы должны сходить в зоопарк и поесть мороженого.

Захожу в спальню. Мама быстро засыпает, на груди у нее лежит раскрытая книга. Я подкрадываюсь на цыпочках и осторожно убираю книгу. Кладу закладку и выключаю светильник. Наклоняюсь, чтобы поцеловать.

Реальность больно бьет. Мне двадцать пять, а я укладываю маму спать и целую на ночь. Я думаю о том, что будет, когда эта кровать опустеет. Я останусь одна в этом мире.

Но пока это не так. Мама со мной.

Я думаю о новой квартире, но мысли ускользают от меня.