Хэлянь Пэй, увидев Цзин Ци, сделался очень ласковым. Подозвав его к себе, он говорил то какой тот высокий, то какой тот худой, бесконечно вздыхал и выслушал его доклад о деле Лянгуана, только чтобы снова вернуться к бессмысленной болтовне.

– Если бы Мы знали, что тебя не будет так долго, но не стали бы заставлять днем и ночью ехать в это полное ветров и снега место, – тяжело вздохнул Хэлянь Пэй. – Дитя мое, Мы и так знаем, что все было сделано Цуй Иншу и его толстокожими людьми. Ты отправился туда, чтобы поближе посмотреть на суматоху?

Цзин Ци коснулся своего носа и просто улыбнулся.

– Ты по праву рождения живешь в богатстве и чести, потому Мы не ждем от тебя подвигов, – поучительно сказал Хэлянь Пэй. – Как для тебя, как и для Минчжэ, будет лучше провести спокойную жизнь. Только ты ни в коем случае не должен перенять его неумение отпускать вещи.

Сердце Цзин Ци дрогнуло. Он осторожно поднял глаза, взглянув на Хэлянь Пэя, но увидел на его лице лишь довольную улыбку без какого-либо особого выражения. Тогда он понял, что Хэлянь Ци все это время, должно быть, извивался в попытке ударить его ножом в спину. Быстро сменив планы, Цзин Ци изобразил на лице обиду и, подняв рукав, подошел к Хэлянь Пэю близко, как в детстве:

– К слову, Ваше Высочество, взгляните.

Хэлянь Пэй, увидев на его руке черную и весьма большую рану, спросил:

– Ох, как это случилось?

– Это ожог, – ответил Цзин Ци.

– Какому рабу настолько надоело жить, что он осмелился обжечь тебя? – тотчас сказал Хэлянь Пэй. – Ты уже разыскал придворного лекаря?

Цзин Ци взмахом руки опустил рукав и улыбнулся:

– Я попросил местного лекаря осмотреть его. Все в порядке, он сказал, что шрама не должно остаться и скоро все заживет. Я не хотел доставлять императору хлопот, но ваши слова только что оставили обиду в сердце этого слуги… Ваш покорный слуга сам оставил этот ожог. Все говорили, что Лянгуан – теплое место, но кто бы мог подумать, что сильные снегопады принесут такие холода. Ваш покорный слуга неразумно держал в руках печку весь день и по неосторожности обжегся.

– Ох, взгляни на себя! – Хэлянь Пэй стукнул его по лбу. – Сколько тебе лет? Еще и рассказывать не собирался? Эх, вы, дети. Мы наблюдали, как вы росли. А когда вас целыми днями нет у Нас перед глазами, нужно добавить каплю разнообразия.

– Верно? – ответил Цзин Ци. – Тогда я пожалел, что не остался в таком хорошем месте, как столица, а сбежал так далеко. Но я подумал, что все уже уехали, потому, если дело не уладить, мне будет стыдно встречать старшее поколение на родине, и скрепя сердце сделал это.

– Еще и стыдно встречать старшее поколение? – пошутил Хэлянь Пэй. – Что за представление ты устроил?

Цзин Ци надул губы.

– Будучи там, сначала я постоянно думал, что должен достичь успеха от имени дядюшки-императора и своего отца. Затем я решил, что больше никогда не буду слушать других людей, что создают одни неприятности. На словах разобраться с этой ситуацией звучало легко, а на деле оказалось сложно. В следующий раз меня забьют до смерти и не отпустят.

Хэлянь Пэй удивился, будто бы только сейчас вспомнив, что Цзин Ци покинул столицу из-за провокации Хэлянь Ци. Вдруг он лишился дара речи.

Цзин Ци, однако, словно ничего не заметил и продолжил рассказывать интересные новости из Лянгуана, после чего ушел.

Он беззвучно вздохнул. Ожог на руке был сделан перед отъездом в столицу. Он лично попросил Лян Цзюсяо создать такую подделку, чтобы в случае неожиданности можно было незаметно для других выдать ее за правду.

Кто бы мог подумать, что его беспокойство будет оправдано.

На самом деле, дружба с повелителем подобна дружбе с тигром [2]. Испокон веков в царствующем доме не существовало отцов и сыновей, не говоря уже о каком-то там приемном сыне.

[2] В смысле поведение сильных и властных непредсказуемо, милость правителя в любой момент может смениться гневом.

Цзин Ци вспомнил, что в прошлой жизни Хэлянь Пэй, похоже, не имел на него планов. Тогда он был полностью поглощен Хэлянь И, а все остальное на небесах и земле было просто мыслями. Возможно, именно поэтому Хэлянь Пэй был необычайно спокоен.

В этой жизни… все, наоборот, было так точно, что едва не стало изъяном.