Но Джеку было достаточно и одного-единственного его взгляда.

Точно через блестящую листву липы и через уставленный чернильницами и связками гусиных перьев стол они протянули друг другу руки:

«Я здесь, брат!»

«Я вижу, брат!»

— Что ты имеешь показать в свое оправдание? — обратился судья к Джеку Строу.

Тот оглянулся.

Здесь мало было людей, которые внимательно будут его слушать, но ведь отец Джон Бол сказал еще так:

«Если в тысячной толпе двое поймут тебя как надо, ты говорил недаром».

…Черный, худой парнишка чуть ли не повис на веревке, так напирают на него сзади. Лицо его как будто совсем безучастное, но Джек хорошо разглядел его руки. Когда человек умело скрывает свои чувства, никогда не мешает обратить внимание на его руки.

И потом вот эти двое — не поймешь, купцы они или ремесленники, только видно по их платью, что они не из богатых. Так не смотрят люди, пришедшие из простого любопытства.

Потом вот еще эта старуха, чем-то напоминающая Джейн Строу. Глаза ее так ввалились, что не разглядеть: плачет она или щурится от солнца. И еще одна женщина. И вот эти трое… Здесь много людей, которые пришли не из простого любопытства.

О пареньке напротив Джек старался не думать. Ему казалось, что, если судья перехватит его взгляд, ему все сразу станет ясно.

«Нет, пусть бог хранит тебя от этого, отважный парнишка из сотни Уэй!»

— Когда мы стояли на Блэк-Гизе… — начал Джек откашлявшись.

Уолворс круто повернулся к нему вместе со скамьей.

«Они все начинают с этого. Сейчас пойдут разъяснения, почему мятежники ворвались в город. Это мы уже слышали много раз! Послушав их, можно подумать, что это французы или каталонцы разбивали тюрьмы и убивали достойных граждан!»

Однако, выслушав несколько слов, мэр Уолворс был принужден подняться и утолить жажду холодным пивом.

— Нужно ли все записывать? — спросил испуганный клерк у Никласа Брембера.

— Все до единого слова, — ответил суконщик.

— Может случиться, что безумным мужикам вздумается снова восстать против своих господ, — сказал Джек Строу, бросая быстрый взгляд на забор напротив. — Пускай же моя исповедь послужит им наукой и предостережением.

Такой же быстрый взгляд был ему ответом.

— Нашей целью было предать смерти всех рыцарей, оруженосцев и остальных дворян, — говорил Джек Строу, — потому что неразумно оставлять в живых лису, если ты думаешь уберечь курятник.

Мэр Уолворс нагнулся к Никласу Бремберу.

Этот тощий дурак считает себя правым только потому, что он ссужает деньги самому королю. Но нужно ли слушать и записывать все эти бредни? И потом здесь толкается много лишнего народу!

— Ваша милость, — сказал Уолворс, пододвигая цеховому старшине пергамент, — вот я поставил «Предать смерти через четвертование», но я думаю, что он заслуживает более страшной смерти.

Никлас Брембер поднял свои мертвые глаза.

— Когда мы дослушаем до конца его исповедь, мы решим, чего он заслуживает, — отозвался он холодно.

— Самого короля, — продолжал Джек Строу, — мы думали заманить хитростью и возить за собой с места на место, воздавая ему на первое время царские почести. Так мы поступали бы ради того, что много еще есть в стране темного народу, который верит в то, что все, что делается именем короля, основано на правде и справедливости…[101]

Мэр в беспокойстве оглянулся. Во дворе стояла такая тишина, что слышно было злое жужжание ос подле липы.

Даже болтливые, как сороки, служанки притихли на заборе.

— Ваша милость… — снова обратился мэр к Никласу Бремберу.

— Собрав именем короля бесчисленное множество бедного люда, мы намеревались предать смерти всех сеньоров, духовных землевладельцев, епископов, монахов и, кроме того, настоятелей приходских церквей…

Худой, как сушеная вобла, старшина суконщиков только покачивал головой, словно соглашаясь со словами бунтовщика.

— В живых мы бы оставили только нищенствующих монахов, так как их вполне достаточно для совершения треб и таинств. Иначе мы и не могли бы поступить, потому что дворяне и клирики, собравшись с силами, снова напали бы на нас и ввергли бы в еще худшее рабство…

Мэр Уолворс оглянулся на стражников.

— Хорошо ли затянуты веревки? — спросил он с беспокойством, а сам сделал жест, точно поворачивая что-то в руках.

Стражник понял его хорошо. Заложив палку за веревку, стягивающую руки арестанта, он несколько раз перекрутил ее в воздухе.

Джек охнул от страшной боли в кистях.

— Дальше! — сказал Никлас Брембер. — Что вы полагали делать потом?

— Уничтожив таким образом одних врагов королевства, мы обратились бы к другим, — сказал подсудимый, чувствуя, что его сердце заходится от боли. Мы бы учредили цеховой совет в ремесленных цехах, куда избирали бы не богатых содержателей мастерских, а учеников и подмастерьев, потому что эти лучше всего разберутся в нуждах своего ремесла…

Теперь уже даже похожее на маску лицо Никласа Брембера пошло бурыми пятнами.

— Довольно! — сказал мэр Уолворс.

— Богачей, составивших себе состояние на поте и крови бедных тружеников, мы предали бы по усмотрению их подмастерьев и учеников смерти или изгнанию…

— Довольно! — крикнул мэр Уолворс.

— Уничтожив всех врагов королевства, мы убили бы затем и самого короля… — произнес Джек, глядя прямо перед собой. Он почти ничего не видел от боли.

Люди все превратились в слух. Некоторые даже наклонились вперед, словно собираясь поддержать мятежника, потому что он действительно был близок к тому, чтобы упасть.

Что-то больно стучало в его кистях, пальцы его затекли и набухли кровью.

— Довольно! — крикнул мэр Уолворс. — Бросьте перья! — заревел он, повернувшись к писцам.

Джек Строу не был казнен, как все остальные мятежники, в этот же самый день. Палачу было поручено всеми имеющимися в его распоряжении средствами добиться от наглого бунтовщика признания в том, не имел ли он соумышленников среди бедных попов, последователей Джона Уиклифа, викария.

Второе, что палач должен был выпытать у Джека Строу, — это местопребывание Джона Бола, безумного кентского попа, поднимавшего народ на восстание своими необузданными проповедями.

И, наконец, палачу надлежало выяснить, кто дал преступнику купеческое платье и этим чуть было не спас его от справедливой кары.

Однако ни на первый, ни на второй, ни на третий вопросы палачу так и не удалось добиться ответа.

Джек Строу Англию представлял себе очень смутно. Он исходил вдоль и поперек шесть или семь графств и знал, что их есть еще столько же или, пожалуй, даже больше. Знал, что на севере, через границу, лежит Шотландия; только до прошлого года он думал, что она помещается на отдельном острове. Знал, что Лондон стоит на реке Темзе и в нем живет король.

И однако в ночь перед казнью Джеку приснилась Англия. Она была невысокая и тесная, как деревенская кузница.

Джек шел по Англии узким проходом, а у стен стояли и делали свою работу разные люди: бочары, кровельщики, седельщики, шорники и пивовары.

Тут же, у стен, примостились со своими оселками и косари.

По красным, воспаленным векам он узнавал кузнецов и угольщиков, а те, которые сильно кашляли, это были люди с серных разработок.

В Англии было тесно и шумно, но все работали мирно, и никто никого ни в чем не упрекал.

А когда кому-нибудь случалось обронить на пол топор, долото или шило, двое или трое соседей наклонялись, чтобы ему помочь.

Вот такой был его последний сон. Он ничего не обозначал, и все-таки Джек проснулся с улыбкой. Ему радостно было хоть перед смертью увидеть столько знакомых лиц. Сейчас к его окну стража никого не подпускала.

Впрочем, в самый день казни Джеку было еще одно видение. Только сон ли это был или явь — он уже и сам не мог бы сказать.