- Свят, свят, свят...
А удар за ударом кроет все таежные ночные голоса, гудит на всю тайгу и, спустившись в низины, раскатисто злобно рычит.
Молния сияет синим светом беспрестанно. Звериное чутье по дороге Устина гонит в родную Кедровку.
- Согрешил... мужиков в беде бросил... Возворочусь, - стонет Устин, обессиленно переплетая во тьме старыми, страхом связанными ногами.
"Согрешил, согрешил!" - ликует темный рев тайги и, настегивая Устина свистом, гамом, хохотом, гонит вон из своего царства.
Вдруг все засияло.
- Не попусти!! - Устин взмахнул руками и во весь рост грохнул мертвый средь дороги.
Вместе с его криком раскололись, зазвенели, рушились небеса. Золотым мечом молния вонзилась в землю, опалила, съела тьму, всю тайгу всколыхнула, во все застучала концы и предостерегающе замолкла.
Испугалась тайга грозы небесной. Тихо стало в тайге и торжественно.
И среди густой нависшей тьмы запылали-зажглись ярким светом, как гробовые свечи, три высокие лиственницы.
Опять взметнулся ветер.
XXXIII
Дрогнула над Кедровкой ночь. Кто-то по улице скакал на коне и неистово кричал:
- Хозяева! Тайга пластат!.. Эй, люди! Тайга!! Тайга!!!
Густо и грозно из-за деревни вставало пламя, ветер крепчал и гнал огонь прямо на Кедровку.
Открывались дрожащими руками окна, высовывались взлохмаченные сном головы и, ахнув, исчезали.
Ветер стучит ставнями, заглядывает под крыши и грозит Кедровке бедой.
- Осподи, светы... - шамкает выскочившая на улицу Мошна, наскоро крестится и, со страхом взглянув на широко разметавшееся за деревней пламя, спешит скорей в избу. Ветер пузырем вздувает юбчонку, крушит и валит старуху наземь и резко захлопывает за ней тяжелую дверь.
- Тайга занялась!.. Тайга!..
Забегали, засновали кедровцы; ожила, загалдела деревня. Встали и разлились вдруг родившиеся во дворах, под крышами, при дороге, полные испуга голоса и звуки.
Засветились коньки и скаты мокрых крыш, вспыхнули и заиграли огнем стекла стоявших на пригорке избушек, а небеса кругом стали еще темнее и строже.
- Миколка!.. Эй, Миколка-а-а...
На горе, у часовни, бестолковая, потерявшая себя толпа. Все, разинув рты, смотрят широкими глазами на пожарище и, холодея, роняют, как в воду камни, жалкие слова.
- Ишь как садит... Ишь, ишь!..
- Придет, робяты... Ох, придет...
- Начинай молебну!.. Вздымай образа!
- Устина надо... Устина!
- Ушел Устин...
И уж стон стоит в толпе, голоса осеклись.
- Ищите Устина!.. Где Устин?!
- Ушел Устин...
Бабы слезно заголосили:
- Окаянные вы... Мучители вы...
- Замолчь!.. Ну вас...
А над тайгой разливалось море огня. То здесь, то там, словно из-под земли взрываясь, враз вставали огненные столбы и, качнувшись во все стороны, наплывали на деревню.
- Ой, край пришел... Ой, светы...
С пригорка видно, как росло и бушевало пламя, и в его пляшущем свете колыхалась и кудрявилась тайга, вся в зелено-темных тонах и переливах, а нависшая над пожарищем туча до краев набухла отблеском пламени.
На взмыленной лошаденке прискакал босой, простоволосый, страшный Пров:
- Мир хрещеный!.. Беда-а-а-а! Погибель!..
И опять помчался к своему дому.
- К речке, к речке выбирайся!.. На пашни!..
Скрипят возы, храпят, поводя ушами, лошади.
- Куда прешь? Легше!..
Собаки воют и бестолково, испуганно взлаивают, снуют со скарбом в руках бабы и ребята.
- К речке, к речке!..
А ветер упругим валом, волна за волной катит над деревней, весь в золотых искрометных огоньках. Он коршуном бросается попутно вниз, метет все голоса и звуки, крутит и выкручивает по ошалелым закоулкам, улицам.
Головни, как сказочные жар-птицы, взвиваясь ввысь, несутся, гонимые ветром, куда попало, и, сложив огненные крылья, садятся среди деревни.
- Осподи, мать владычица... Шабаш...
- Окульку возьми!..
- С зыбкой... с зыбкой!..
Засинела, занялась тайга и с боков. Кедровка золотым сжималась морем.
Обабок, согнувшись под громадным узлом, зажав под пазухами двух воющих ребятишек, торопливо бежал в гору, а возле него, не давая ходу, сновали четверо парнишек, голося:
- Тятенька, тятенька... Ой, мамыньки нету...
- Ай-ха!.. - орал Обабок, напрягая свои еще не проспавшиеся ноги.
Тимоха яростно бил в колокола и, прикусив язык, прислушивался к звону. Колокола зло пересмехались и дразнили Тимоху. Он размахнулся жердью и сразу сшиб два колокола.
- Что ты, окаянный... - зашипела ползущая на карачках Мошна. - Что ты?!
- А ты чего?
- Вишь, ползу... Сто разов окружу часовню - откатится огонь.
Столетний дедушка Назар давно за деревней. Он, шаркая ногами, тащит за хвост кота. Кот в кровь исцарапал ему руки, разодрал порты.
- Огонь, огонь... Дым... - бормочет старик и, как на лыжах, не отрывая от земли ног, катит дальше.
- Проваливай, ребята... Это от вас!.. - гнал вон из своей избенки Ваньку Свистопляса и Антона каморщик Кешка.
- Это от вас!.. - взвизгнула пробегавшая беременная баба, повалилась оттопыренным животом на изгородь и страшно, нечеловечески завыла.
- Горим!.. Горим!.. - перекатывалось по деревне.
- Убегайте!.. Живо, скорей... - метался лавочник Федот, волоча но земле огромный узел.
Серой клубящейся горой валил к небу дым, сливался вверху с тучей и, колеблемый ветром, разбрасывался по поднебесью сизыми, подрумяненными облаками.
- Сюда... Сюда-а-а!..
- Эн, как взмыло...
Сразу в трех местах вспыхнули наваленные на крышах копны сена, занялись дворы, загорелась старая сухая часовенка.
И уж все живое катилось вон из деревни: с проклятием, стоном и диким ревом бежали люди; задрав хвосты и бешено мыча, скакали коровы; пронесся вдоль улицы, храпя и сотрясая землю, табун лошадей и вдруг шарахнулся врассыпную от ползущего по дороге забытого мальчонки; с кудахтаньем летали над дорогой незрячие куры. А целое стадо овец, предводимое бараном, ошалело неслось прямо на огонь.
Андрей быстро наклонился над спящей Анной, взял ее за плечо и твердо приказал:
- Анна, встань.
Та вскинула веки, мутно посмотрела на Андрея, приподнялась - и вдруг вся зацвела испуганно-нежданной радостью. Вспомнить хотела - не могла:
- Ты?
- Анночка, Анна... - Андрей влек ее к двери. - Мы горим, Анна... Скорей!..