Масло окружавших хижину сумерек, сгустилось и темной волной затопило всю площадку до горизонта, и только желтое мерцание свечей продолжало слепить глаза.

Попытавшись упереться в стекло другой, свободной рукой, Алкмеон получил тот же плачевный результат: зеркальный капкан прочно захватил и вторую кисть. Погружение в зеркало ускорилось. Вот уже волосы мягкой щеткой вошли в волнообразно прогнувшуюся амальгаму, вокруг головы образовался сияющий зеркальный пузырь, который постепенно охватил тугим коконом все тело. Когда амальгама обогнула подошвы, раздался негромкий двойной хлопок, нечто прозопопеическое типа "чмок-чмок", и Алкмеон А. благополучно выпал в зазеркальное пространство на пол комнаты, которая вовсе не была зеркальным отражением его вольно-дикого мирка.

Представьте только себе, что Алкмеон очутился в тюремной камере с подсматривающим глазком, через который мелькали ресницы неизвестного тюремщика. Алкмеон сразу же почувствовал холод казематных стен и, чтобы унять дрожь, начал вымеривать камеру быстрыми нервными шагами, потряхивая при этом руками. На утлом столике, притулившемся у не менее утлого ложа, находилась стопка странно позванивавшей при перебирании как стекло матовой бумаги, а подле стопки лежало шестигранное свинцовое стило, похожее на длинную указку.

Любимый мною прозаик непременно добавил бы: длинную, как жизнь любого человека, кроме Алкмеона А. Я же, существо примитивное, хотя и беспорядочно начитанное, сравнил бы данное стило с жертвенным кинжалом.

Алкмеон почувствовал, что судьба неожиданно согнула его в бараний рог. Он подошел к столику и нацарапал стилом на бумаге следующую фразу: "если это - финал, то я его предчувствовал и следовательно все-таки отодвинул".

III

Между тем тюремщик Федор Д., стоя в это время за прочной дверью, внимательно наблюдал в глазок за узником и часто оглаживал шкиперскую бородку, иногда её пощипывая. Выдранные случайно волоски он, не глядя, опускал в боковой карман своей полувоенной формы. Волоски стеклянно позвякивали.

Алкмеон почувствовал ощупывающий посторонний взгляд. Он перестал царапать стеклянную бумагу и вслушался в мелодичное позвякивание выдернутых волосков, не понимая причины шума, потом поднял голову, обнаружив новый источник мелодичных звуков. С потолка камеры неторопливо спускался большой прозрачный паук на стеклянной нити - тоже заключенный. Присмотревшись, Алкмеон обнаружил, что все верхние углы камеры затканы словно брюссельскими кружевами стеклянной паутиной, в которой копошились темные бутылочного стекла паучки с крестиками на глянцевитых спинках и мертвыми жемчужинами разбросано белели стеклянные мухи и осы, из которых была до капельки высосана жизнь.

Между тем дверь камеры распахнулась и вошел тюремщик. Его идеально обточенный череп с жалкими остатками волос на затылке напоминал старинный бильярдный шар с многочисленными вмятинами от ударов кия безжалостной судьбы.

Федор Д. сочувственно улыбнулся и молча предложил узнику закурить, достав сигаретную пачку. Алкмеон поморщился и взял-таки сигарету, она была обмятой и частично высыпавшейся, сквозь стеклянно-прозрачную папиросную бумагу отчетливо высвечивали крупинки серого, как крупнопомолотая соль, табака. Федор щелкнул зажигалкой и вырвавшийся снопик яркого пламени моментально ожег кожу лица слишком придвинувшегося к зажигалке узника. Кожа почувствовала многочисленные уколы и онемела.

Вкус тюремной сигареты был полынно-горький, вяжущий во рту, а выдыхаемый дым прозрачным столбиком всплыл к потолку и спугнул спускавшегося паука, который быстро-быстро, как гимнаст по канату, взобрался по своей хрустальной нити снова в самый центр потолка и там замер в неподвижности, как большая матовая лампочка.

Федор, недокурив, загасил безбоязненно сигарету о левую ладонь и отправил окурок в тот же карман, где хранились выщипанные в служебном рвении неусыпного догляда за опасным преступником волоски его великолепной шкиперской бородки. Потом, также не говоря ни слова, вышел, оставив почему-то дверь камеры приоткрытой.

Алкмеон помедлил, но движимый вполне понятным любопытством и жгучим желанием поскорее убраться из места заточения, выскользнул в образовавшуюся расщелину.

За дверью находился узкий длинный коридор, ветвящийся в разные стороны и время от времени прерываемый дверьми других камер. Алкмеон отшагал добрых три-четыре километра, не встретив ни одного живого лица. Впрочем, и мертвого тоже. Стены темного бутылочного окраса и гладкие при дотрагивании постепенно стали сливаться и напоминать противные паучьи щупальцы.

Алкмеон устало прошел ещё несколько десятков шагов и внезапно очутился снова у хорошо знакомой двери. Он очевидно совершил полный круг и вернулся к своей камере. Ничего не попишешь, пришлось зайти внутрь. И тут же дверь захлопнулась, словно хорошо отрегулированная западня. Как написал бы другой мой любимый классик, стило блестело на столе. Стило блестело.

А паук как большая матовая лампочка отсвечивал в самом центре потолка. Алкмеон чуть не заплакал от слабости и негодования.

- Постелите мне степь, занавесьте мне окна туманом! - выкрикнул он в сторону наблюдавшего за ним реснитчатого глазка.

Ответом была наступившая полная и окончательная темнота. Она обрушилась как долгожданный салют. Мелкие светлые, а подчас и цветные точки заискрились, постепенно тая перед взором лежащего узника. Темнота соединилась с тишиной. Даже юркие стеклянные паучки перестали звенеть в своей стеклянной паутине во всех углах камеры.

Алкмеон, вытянувшись во всю длину тюремного ложа, пошевелил свешивавшимися с края ступнями и задумался. Совершенно ясно, что близкие его давно хватились. Но что они могли сделать и чем могли окончиться бесполезные поиски, если семисвечники давно погасли, а зеркала вновь были разведены на безопасное расстояние? Обратиться в полицию? Не примут заявление к производству. Все равно очередной висяк. Если нажать и добиться делопроизводства, все равно спишут исчезновение на заказное убийство. А что поделать, если киллер возможно и сам убит и уже зацементирован в автомобильной яме какого-нибудь заброшенного гаража.

Что ж, хватит ныть, - думал Алкмеон, засыпая. - Важно набраться сил. Утро вечера мудренее. Новая туфля так надавила правую стопу, как бы не началось омертвление малых кровеносных сосудов. Тут и до гангрены рукой подать. Наградила же меня сука-мать венозным расширением вен. Словно стеклянную виноградную гроздь таскаю в правой икре. Опять под утро проснусь от невыносимых судорог, будто отрывающих напрочь голени. Раскручивается сверхмощная пружина ножных часов, которые завела бессонная жизнь. И маятник сердца стучит и стучит без перерыва, за что ему большое отдельное мерси.

Часовая кукушка меж тем сбилась со счета и безвольно свесилась из открывшегося окошечка.

IV

Утром тюремщик Федор вместо ожидаемых газет и чашки шоколада принес стакан вполне приличного зеленого чая с двумя стеклянными кубиками рафинада и великолепно выглядевшие нарды. Такие нарды Алкмеон видел впервые, хотя близкие по качеству помнил во владении своего отца и его друзей-аргонавтов, вывезших диковинную игру из золоторунной Колхиды.

Алкмеон родился в небольшом селении у слияния двух горных рек. Мать его Эрифила работала в эвакогоспитале во время похода Семи против Фив. Рать двинулась из Аргоса, поднимаясь из равнины в горы; обогнула суровую микенскую твердыню и затопила Немею, рощу Зевса, где в самом центре красовался храм, а между храмом и посадом находился скромный дворик настоятеля храма, богобоязненного жреца Ликурга. Жрецы так слишком много жрали, что назвали жрецами их.

Отец Алкмеона Амфиарай, будучи моложе своей жены на два года, отправился в поход против своей воли. На его участии в злополучном походе настояла вздорная супруга, возжелавшая самоцветных камней в золотой оправе. К тому же её подзадорил царственный брат Адраст, не ладивший со своим зятем-аргонавтом. Он хотел не просто вернуть Полинику фиванский престол, но и вдосталь покуражиться перед друзьями-витязями.