Глава 15 «Габби и Эвелин»

Фиона

Я довольно хорошо помню аварию. Думала, мозг людей создан для того, чтобы защищать их от воспоминаний о травмах. Или, может быть, такое дерьмо случается только в кино. Голливуд не показывает реальность, потому что это до смерти напугает людей. И не в хорошем смысле, например, с парнем в хоккейной маске или странным клоуном на трехколесном велосипеде. Нет, реальность напугает их по-настоящему. На такое не будут продаваться билеты. А потом люди удивляются, когда сами попадают в автокатастрофу, и видят весь ужас, а не просто размытые фрагменты.

Был шок и удивление при виде машины, выезжающей на встречку, секунда неверия в то, что это действительно происходит, а затем инстинктивные движения – удар по тормозам, выворачивание руля, резкое осознание того, что столкновение неминуемо.

Мои руки оторвались от руля, я знала, что могу только попытаться спасти ребенка. Этого чудо-ребенка, в существование которого я наконец-то позволила себе поверить.

Металл скрежетал, звуки отдавались в ушах, когда меня трясло в машине, как на американских горках. У меня во рту был привкус меди, зубы прикусили язык, а тело изо всех сил сопротивлялось ремню безопасности. Затем пришло осознание того, что умру не только я, но и ребенок, потому что в последнее время у меня дерьмовая реакция, и я была слишком занята мыслями о том, какое вкусное мороженое я поем, когда вернусь домой, вместо того, чтобы обращать внимание на дорогу.

Моя жизнь не промелькнула перед глазами – не было вспышек всего хорошего, всего плохого, всех людей, по которым я буду скучать. Нет, я не смогла передохнуть от ужаса, выворачивания машины и гребаной ярости из-за того, что это происходило. Затем моя голова резко упала вперед, и я почти ничего не почувствовала.

По крайней мере, на несколько минут.

Я очнулась не в больнице – опять же, еще один дерьмовый голливудский прием. Я проснулась в разбитой машине, наполовину задушенная подушкой безопасности. Возможно, мое тело кричало от боли, но я не чувствовала ничего, кроме холодной, оцепенелой паники. Во-первых, потому что я, блять, не могла дышать, а во-вторых, потому что попала в довольно серьезную автомобильную аварию, будучи на пятом месяце беременности.

Люди прибыли быстро. Мы находимся в Юпитере, за пределами Мейн-стрит, где ограничение скорости едва достигает тридцати. Несмотря на то, что стоял ясный весенний день, люди все еще выходили на прогулки, ухаживая за своими садами.

Сначала это были случайные прохожие, потом парамедики. Некоторых людей я узнала, и все они находились в разной степени паники. Что только усугубляло ситуацию.

Пока не появился Фрэнк. Мой старый домовладелец и любимый клиент в пекарне.

— Уйди с дороги, мать твою, — ворчал он одной дамочке, у которой раз в неделю в пекарне проходят собрания книжного клуба. Она плакала и что-то бормотала в телефон.

Он буквально оттолкнул ее, и она споткнулась. Мне захотелось улыбнуться. Если бы я не была наполовину заперта в своей разбитой машине с бог знает сколькими травмами, с ребенком внутри меня, который наверняка мертв.

Его взгляд скользнул по мне, и в нем не было ни беспокойства, ни ужаса, как у той дамочки. Я могла только представить, как выгляжу. Теплая кровь стекала по лицу, но теперь, когда она остановилась, стала холодной и шершавой. Но можно с уверенностью предположить, что ее было много.

— Ты в дерьмовом положении, не так ли? — сказал Фрэнк, вздыхая так, словно у меня спустило колесо и не было домкрата.

— Можно и так сказать, — прохрипела я. Мои руки все еще были на животе. — Я беременна, — снова прохрипела. Слезы щипали глаза, и паника подступала к горлу.

И снова выражение его лица не изменилось. Он сильный, решительный. Кивнул один раз. 

— Я так и понял. Ты была вся зеленая около трех месяцев, а потом всякий раз, когда я тебя видел, ты ела все сладости, что попадалось на глаза, — он протянул руку, чтобы нежно заправить прядь волос мне за ухо. — А этого в пекарне дохрена, — добавил он. — Ставлю на девочку. У нас с женой их было трое, и каждый чертов раз первый триместр она блевала как собака, а остальное время питалась мармеладными мишками, мороженым и шоколадом.

Я моргнула, глядя на него, не в силах понять, как мы могли говорить о мармеладных мишках, в то время как я все еще пристегнута ремнями в разбитой машине.

— Девочки, как правило, доставляют своим матерям немало хлопот, начиная с утробы, а затем и в подростковом возрасте, — пошутил он. — Они крепкие орешки, — его взгляд снова опустился к моему животу. — Я думаю, ты знаешь лучше, чем кто-либо другой, милая, что девочки всегда крепче, чем мы, даже когда кажется, что они самые хрупкие.

Я издала истерический всхлип. 

— Будем надеяться, что это так.

— Я знаю это, дорогая. Расскажи обо всех тех случаях, когда ты доставляла своей матери неприятности, поймем, чего ждать от твоей девчонки, — он кивнул на мой живот.

Это казалось слишком нелепым, чтобы пересказывать сейчас, но что еще мне оставалось делать?

— Ну, однажды я была концерте, и чтобы попасть за кулисы, я...

Фрэнк успокаивал меня – во всяком случае, пытался, – пока мы ждали приезда парамедиков. Затем он еще раз подмигнул мне и сказал: 

— Скоро увидимся за кофе и датским пирогом, — потом ушел.

Потом была куча страшных вещей. Шейный корсет, носилки, различные вопросы, заданные спокойным и дружелюбным тоном, вероятно для того, чтобы уберечь меня от паники.

Но я правда начала паниковать. Как раз в тот момент, когда двери машины скорой помощи закрылись, и до меня дошло, что происходит. Парамедики говорили о моем сердцебиении, о расширении зрачков.

Потом я начала расспрашивать о ребенке. Сначала тихо, но потом начала вопить. Точнее, кричать. У меня была какая-то истерика.

Это было ужасно. Пока я снова не потеряла сознание. Было ли это из-за приступа паники, или из-за моих травм, или из-за того и другого, я не знаю.

Кажется, что я была в самолете. Или на воздушном шаре. Я каким-то образом летела по воздуху.

После этого мало что помню, пока мне, наконец, не сделали УЗИ, и я не увидела нашего ребенка с бьющимся сердцем, без видимых повреждений.

Лишь тогда я расслабилась.

Настолько, насколько может расслабиться человек, лежа на больничной койке.

У меня нет с собой телефона. Сумочку тоже никто не прихватил, когда меня вынимали из машины, а потом из предосторожности перевезли в другую больницу, из-за беременности, и врач хотел, чтобы я находилась в отделении для новорожденных третьего уровня.

Нора - мое контакт в экстренной ситуации, и врачи заверили, что они дозвонились до нее, и она уже в пути. Я хотела быть жесткой, позвонить ей и сказать, что ей не нужно быть здесь, что я справлюсь с этим одна, но не могу этого сделать. Потому что, черт возьми, я ни за что не смогу справиться с этим в одиночку. Мое сердце не переставало колотиться, пальцы онемели, и внутри меня было пронизывающее до костей чувство страха, от которого я не могу избавиться.

Да, я не могу находиться в этой стерильной больничной палате, где пахнет хлоркой и смертью, со всеми мониторами и отсутствием каких-либо отвлекающих факторов в виде моего телефона или какого-нибудь сериала на «Netflix».

Мне нужна моя лучшая подруга.

Но не она вошла в дверь больничной палаты.

Нет, вошел мой гребаный муж.

Я не слишком много думала о нем. Была занята размышлениями о том, что могло случиться, что еще может случиться. Да, я слышала сердцебиение ребенка час или около того назад, но это могли быть ее последние минуты жизни. Может быть, я слишком сильно встряхнула ее, и появится какая-то запоздалая травма.

Именно такие мысли крутились в моей пульсирующей голове. Не совсем логично, но беременную женщину даже в лучший день нельзя назвать логичной.

Кип, очевидно, приехал со строительной площадки, и пережил какую-то суматоху по дороге сюда.

Выглядел он неважно. Волосы в беспорядке, как будто он вырывал их, а глаза дикие, даже звериные. Энергию, исходящую от него, можно было описать только как чистую панику. Когда его взгляд остановился на мне, лежащей на кровати, ужас исказил его лицо.

Он рядом со мной на расстоянии нескольких больших шагов.

— Детка, — шепчет он, наклоняясь, будто планируя поцеловать меня или что-то в этом роде, но останавливается на полпути.

От него пахнет деревом, солью и… Кипом. Часть меня расслабляется. Немного.

Он навис надо мной на несколько мгновений, и никто из нас ничего не говорит.

Я не хочу, чтобы он двигался. На самом деле, хочу, чтобы он приблизился. Чтобы он подошел ближе. Чтобы он был со мной в этой постели, и хочу свернуться калачиком у него на груди, зарыться в него, и чувствовать себя... в безопасности.

Может быть, если бы он задержался еще на секунду, я бы открыла рот и попросила именно об этом, но он отступает назад, придвинув стул к кровати как можно ближе. Он устраивается на нем так, словно больше не может стоять.

Я смотрю на него, не в силах вымолвить ни слова, слишком боясь разрыдаться. И, несмотря на то, что это чертовски безумно, я вспоминаю, что он говорил. Его не интересовали ни я, ни ребенок.

Но тогда почему он здесь?

Почему он выглядит таким чертовски... измученным?

— Черт, — он в отчаянии прикрывает рот рукой.

Описать выражение его лица можно только одним словом.

Мучение.

Хотя думала, что ожесточилась по отношению к этому человеку, создала щит, сквозь который он не смог бы проникнуть, чтобы причинить мне вред, мне больно видеть Кипа в таком смятении.

— Мне нужно объяснить, — говорит он, хватая меня за руки и прижимаясь губами к моим пальцам.

Жест невероятно нежный. Сладкий. Любящий.

— Объяснить? — повторяю я. — Если только ты не заплатил этому парню за то, чтобы он свернул на мою полосу и врезался в меня, я почти уверена, что тебе нечего объяснять.