Когда до цели осталось, как говорят, рукой подать, облачность кончилась, и мы увидели вдали световое пятно — это был город. Нам везло, мы выходили к цели в точно заданное время. Но, как часто бывает, после радости пришло огорчение: начало падать давление масла на правом моторе, а вскоре пришлось совсем выключить его. Я попробовал на одном моторе удержать самолет в горизонтальном полете, но скорость резко падала. Так, постепенно теряя высоту, мы вышли к цели, высотомер показывал 4000 метров.
В районе цели стояла ясная погода, на фоне темного неба ярко сверкали звезды. Перед нами, весь в огнях, лежал раскинувшись огромный город. Следуя указаниям Петленко, я вывел самолет на боевой курс. Удерживать самолет на заданном курсе было физически тяжело, руки и плечи затекли от напряжения.
Наконец самолет слегка стал вздрагивать, в кабине запахло пороховыми газами от сгоревших пиропатронов бомбосбрасывателя: бомбы сброшены. Замечаю время: 1.40.
Освободившись от тонны груза, самолет прибавил скорость, стал устойчивее держаться в воздухе.
Уже в развороте наблюдаем результаты бомбардировки: после взрыва бомб возникло три пожара — почти в центре объекта, задание выполнено. Только теперь по небу стали шарить лучи прожекторов, появились первые разрывы зенитных снарядов. Но они для нас были не опасны, мы уже находились над морем и разворачивались на обратный курс. Погасли огни в Центре города, лишь окраина, как слегка приплюснутое кольцо, мерцала вдали. В небе снова отразились вспышки от рвавшихся бомб, это бомбил экипаж Михаила Котырева. За ним нанесет удар Дмитрий Чумаченко, его работу мы уже не увидим — будем далеко.
В тяжелых метеорологических условиях нам предстояло преодолеть расстояние более 1100 километров. Отрегулировав триммерами рули управления самолетом, с небольшим снижением я продолжал полет. Через двадцать минут полета мы снова вошли в облака, передняя кромка крыльев, хвостового оперения, винты моторов покрылись льдом, управление самолетом усложнилось. Пришлось снова увеличить мощность и обороты исправному мотору, но и тогда снижение не прекратилось, а только замедлилось. Увеличилась нагрузка на двигатель и на мою левую ногу — от напряжения она дрожала.
В довершение ко всему сели аккумуляторы, так как они не подзаряжались. В те времена на нашем типе самолета генератор стоял только на правом двигателе. Погасло освещение, отказали радиополукомпас и радиостанция. Самолет пилотирую по еле светящимся фосфоресцирующим стрелкам приборов. На высоте 400 метров самолет перестал снижаться. Земли по-прежнему не видно.
Напряжение и усталость дают себя знать, все чаще кажется, что самолет кренится, начинает разворачиваться, хотя приборы не фиксируют этих отклонений. Встряхиваю головой, начинаю разговаривать с экипажем, это помогает, иллюзия исчезает. Спрашиваю Петленко о нашем местонахождении, он отвечает неуверенно. После произведенных расчетов пытается сделать прокладку по карте, но его фонарик гаснет, он чертыхается, откладывает карту в сторону.
— Возьми курс девяносто градусов и так держи. Где находимся — не знаю.
Что оставалось делать? Лететь на восток как можно дальше. Предупреждаю комиссара, что если мы уклонимся от маршрута, то не хватит горючего и придется садиться на территории, занятой врагом.
Но вот появились разрывы в облаках, а через некоторое время нижний слой облачности остался позади, под крыльями проплывают лесные массивы, ленточки рек, дороги и населенные пункты, но опознать их нам не удается.
Наконец появилась большая река, пересекающая наш маршрут, и здесь нас обстреляли. Даем ракетами сигнал «я свой самолет». Зенитный огонь усиливается. Никак не можем понять, откуда стреляют. Ермаков доложил, что видел в стороне, севернее маршрута, аэродром с работающим стартом. Делаем разворот в сторону предполагаемого аэродрома, но не находим его, снова берем восточный курс и продолжаем полет. Вдруг, словно огромные шпаги, пронзают небо прожектора, замирают и снова вонзаются в черное пространство, попадая в облака, расплываются белыми пятнами. Интенсивно бьет зенитная артиллерия, но снаряды рвутся высоко над нами. В ответ Петленко одну за другой выпускает ракеты, подавая сигнал «я свой самолет». Ракеты не помогают, наоборот, еще интенсивнее начался обстрел нашего самолета. Вокруг нас сплошные сполохи рвущихся снарядов и упершиеся в небо снопы света от прожекторов, а мы на высоте всего 600 метров, да еще на одном моторе, еле ковыляем, со скоростью 190 километров в час.
— Ну как, Александр Дормидонтович, теперь определились? — спрашиваю я Петленко.
— Да… Богданыч, лучшего ориентира, чем этот, не найти, еле пролезли…
Прикинув расстояние, оставшееся до аэродрома, Петленко дал мне новый курс и сказал, что лететь осталось не меньше чем час двадцать минут. Горючего оставалось самое большее на час полета. Долететь до аэродрома мы могли только при сильном попутном ветре.
Основные баки опустели, горючего в запасном баке хватало всего на сорок минут полета. Решаем лететь на запасной аэродром в Ковров. В крайнем случае, сядем где-либо у Клязьмы, там есть большие луга.
Когда горючего осталось на десять — пятнадцать минут полета, предлагаю комиссару приготовиться к прыжку с парашютом: при вынужденной посадке штурман может пострадать больше других. Но Борис Ермаков вдруг докладывает, что видит светомаяк справа по борту.
Действительно, образуя лучом световую воронку, вращается светомаяк. Я иду на него, а когда мы почти рядом — его луч гаснет.
Все зеленые и белые ракеты израсходованы, остались только красные. Петленко одну за другой пускает их через верхний лючок своей кабины. Маяк снова загорается, делает несколько оборотов, а затем кладет луч на восток и замирает.
Это значит, в той стороне аэродром. Спасибо, парень, век не забудем…
Последние капли горючего на исходе, нервы напряжены до предела. Крепче сжимаю руками штурвал, никаких разворотов и эволюции, дорога каждая минута, все внимание сосредототачиваю на осмотре пролетаемой местности и вдруг в ночной тьме вижу мерцающее огоньками, чуть различимее «Т».
Выпускаю шасси, щитки и с ходу, без фар и прожекторов, произвожу посадку.
Еще не окончен пробег, а двигатель останавливается, и в полном безмолвии мы катимся в темноту.
Спасибо мотору, отлично сработал. Теперь мы на земле.
— Все в порядке, — говорит Петленко.
— В порядке, — отвечаю ему.
Комиссар и Ермаков уже на земле, а я не могу подняться с сиденья: после девятичасового полета тело будто налилось свинцом. Теперь только почувствовал, как я устал, не хочется шевелиться. Собираю остатки сил, вылезаю из кабины, сажусь на крыло самолета и, скользя как на салазках, скатываюсь вниз. Петленко и Ермаков подхватывают меня на руки, ставят на землю.
— Молодец, Богданыч, — пожав мне руку, сказал Александр Дормидонтович.
Первый раз услышал такие слова от нашего комиссара. Он был скуп на похвалу.
В юности комсомольский работник, в 1925 году Петленко вступил в Коммунистическую партию. Несколько лет спустя был призван в армию, в 8-ю авиабригаду, а после срочной службы направлен на учебу в летную школу. Но окончить ее Петленко не удалось: приказом наркома он был переведен на политработу. Лишь позже окончил он курсы штурманов, летал штурманом в исторической агитэскадрилье «Ультиматум». Воевал с белофиннами; уже будучи комиссаром полка, совершил 48 боевых вылетов.
В нашем полку он быстро завоевал доверие и любовь личного состава. Всегда считая, что лучшим методом воспитания является личный пример, Петленко любил летать. Когда кто-то из командиров спросил его, почему ему не сидится на земле, ответил: место комиссара— на линии огня. Он много сделал, чтобы мы, летчики ГВФ, стали полноценными военными летчиками.
Впоследствии, уже после войны, он стал крупным политработником Военно-Воздушных Сил Советской Армии.
Третьему участнику этого полета, Борису Ермакову, было тогда двадцать лет. Высокий, стройный, еще недостаточно окрепший, он выглядел почти мальчиком. Всегда подтянутый, с хорошей выправкой, очень исполнительный, эти качества он, видимо, унаследовал от отца, командира Красной Армии.