Для XIX в. любой подход, кроме всемирно-исторического, является чем-то вроде временного решения. Однако именно с помощью таких временных решений история превратилась в науку, оцениваемую с точки зрения методологической рациональности ее процедур. Этот процесс превращения в науку путем интенсивного и, возможно, исчерпывающего изучения источников происходил в XIX веке, поэтому неудивительно, что написание всемирной истории в это время отошло на второй план. Оно казалось несовместимым с новым профессионализмом, который приняли историки. Если сегодня ситуация начинает меняться, это, конечно, не означает, что все историки хотят или должны взяться за написание всемирной истории. Историческая наука требует глубокого и тщательного изучения четко определенных случаев, результаты которого служат материалом для широких обобщений, необходимых для преподавания и общей ориентации. Обычной рамкой для таких обобщений, по крайней мере в современную эпоху, является история одной нации или национального государства, а возможно, и отдельного континента, например Европы. Всемирная история остается в меньшинстве, но уже не может быть отброшена как эзотерическая или несерьезная. Фундаментальные вопросы, конечно, одни и те же на любом уровне пространственного охвата или логической абстракции: «Как историк, интерпретируя историческое явление, сочетает индивидуальность, данную ему источниками, с общим, абстрактным знанием, позволяющим интерпретировать прежде всего индивидуальность? И как историк приходит к эмпирически надежным утверждениям о более крупных единицах и процессах истории?»

Профессионализация истории, от которой нет возврата, привела к тому, что история в более широком масштабе теперь часто остается за социальными науками. Социологи и политические теоретики, сохранившие интерес к глубинам времени и просторам пространства, взяли на себя ответственность за изучение основных исторических тенденций. У историков есть приобретенная предрасположенность избегать поспешных обобщений, монокаузальных объяснений и броских всеобъемлющих формул. Под влиянием постмодернистского мышления некоторые считают невозможным и неправомерным составление "больших нарративов" или интерпретацию долгосрочных процессов. Тем не менее, написание всемирной истории предполагает попытку извлечь из детальной работы в специальных областях некоторую интерпретационную компетенцию и авторитет, заметные в глазах общественности. Всемирная история - это одна из возможных форм историографии, которую время от времени следует опробовать. Риск ложится на плечи автора, а не читающей публики, которая защищена от надувательства и шарлатанства бдительностью профессиональной критики. Но остается вопрос, почему это должно быть делом рук одного человека. Почему мы не должны довольствоваться многотомной коллективной продукцией "академической фабрики" (Эрнст Троельч)? Ответ прост. Только централизованная организация проблем и точек зрения, материала и интерпретаций может рассчитывать на удовлетворение конструктивных требований, предъявляемых к написанию всемирной истории.

Знать все, что можно знать, не является ключевой квалификацией мирового историка или глобального историка. Никто не обладает достаточными знаниями, чтобы проверить правильность каждой детали, одинаково справедливо отнестись к каждому региону мира или сделать полностью адекватные выводы из имеющегося массива исследований в бесчисленном множестве различных областей. По-настоящему важными являются еще два качества: во-первых, чувство пропорций, противоречий и связей, а также ощущение того, что может быть типичным и репрезентативным; во-вторых, скромное и почтительное отношение к профессиональным исследованиям. Историк, временно перешедший на роль глобального историка - он должен оставаться специалистом в одной или нескольких специальных областях, - не может иначе как "заключить" в несколько предложений кропотливую и трудоемкую работу других. В то же время труды глобальных историков будут бесполезны, если они не будут стараться идти в ногу с лучшими исследованиями, которые не всегда являются самыми последними. Всемирная история, безвольно и некритично воспроизводящая давно опровергнутые легенды с пафосным взмахом руки, выглядит просто нелепо. Как синтез синтезов, как «история всего» она была бы грубой и утомительной.

Эта книга - портрет эпохи. Способы ее изложения в принципе могут быть применены и к другим историческим периодам. Не претендуя на полноту и энциклопедичность изложения столетия мировой истории, она предлагает себя в качестве интерпретационного изложения, богатого материалом. Эту позицию она разделяет с книгой сэра Кристофера Бэйли "Рождение современного мира", вышедшей на английском языке в 2004 г. и двумя годами позже на немецком, которая по праву считается одним из немногих удачных синтезов всемирной истории в поздний современный период. Настоящий том - не анти-Бэйли, а альтернатива, исходящая из родственных побуждений. Обе книги отказываются от регионального деления на нации, цивилизации или континенты. В обеих книгах колониализм и империализм рассматриваются как настолько важный аспект, что вместо того, чтобы рассматривать его в отдельной главе, он остается в поле зрения на протяжении всей книги. Оба исходят из того, что нет резкого различия между тем, что Бэйли в подзаголовке своей книги называет "глобальными связями" и "глобальными сравнениями"; их можно и нужно сочетать друг с другом, и не все сравнения нуждаются в защитной оболочке строгой исторической методологии. Контролируемая игра с ассоциациями и аналогиями иногда, хотя и далеко не всегда, дает больше, чем перегруженные педантизмом сравнения.

В двух наших книгах акценты часто расставляются по-разному: Профессор Бэйли работает в Индии, а я в Китае, и это заметно. Байли особенно интересуют национализм, религия и "телесные практики", которым посвящены большие разделы его работы. В моей книге миграция, экономика, окружающая среда, международная политика и наука рассматриваются более широко. Возможно, я несколько более "европоцентристски" настроен, чем Бейли: Я вижу XIX век даже более резко, чем он, как "европейский век", а также не могу скрыть увлечения историей Соединенных Штатов, которую я открыл для себя в процессе работы над книгой. Что касается наших теоретических ориентиров, то моя близость к исторической социологии станет очевидной.

Но два наиболее важных различия между Кристофером Бейли и мной лежат в другой плоскости. Во-первых, моя книга еще более открыта, чем книга Бейли, хронологическим границам периода. Это не разрозненная история определенного количества лет, отгороженная от того, что было до и что стало после. Именно поэтому в названии книги нет обрамляющих дат, а вопросам периодизации и временной структуры посвящена отдельная глава. Книга по-разному фиксирует XIX век "в истории", позволяя заглянуть как далеко в прошлое, за 1800 и даже 1780 годы, так и в сегодняшний мир. Таким образом, значение XIX века триангулируется в более длительных временных отрезках. Иногда век отдален от нас, иногда очень близок; часто он является предысторией настоящего, но иногда так же глубоко погребен, как Атлантида. Определение должно производиться в каждом конкретном случае. Девятнадцатый век рассматривается не столько с точки зрения резко выраженных перерывов, сколько с точки зрения внутреннего фокуса, протянувшегося примерно с 1860-х по 1880-е годы, когда инновации, имевшие мировое значение, приходили быстро, а многие процессы, протекавшие независимо друг от друга, как бы сходились. Поэтому Первая мировая война не выглядит как внезапное, неожиданное падение занавеса, как это происходит в исторической инсценировке Бейли.

Во-вторых, выбранная мною стратегия повествования отличается от стратегии Байли. Существует вид историографии, который можно назвать конвергентным во времени; он позволил некоторым историкам - оперирующим тонкими суждениями, огромным опытом и большим количеством здравого смысла - представить целые эпохи мировой истории в главных и второстепенных линиях их динамического импульса. Прекрасным примером этого является глобальная история ХХ века Джона М. Робертса, которую он предлагает в качестве изложения «того общего, что скрепляет историю». Это всемирная история, которая стремится выявить то, что важно и характерно для каждой эпохи, формируя ее в непрерывное повествование без какой-либо предвзятой схемы или большой руководящей идеи на заднем плане. Эрик Хобсбаум, с щепоткой марксистской строгости и, следовательно, компасом, на который я не могу претендовать, добился чего-то подобного в своей трехтомной истории XIX века, возвращаясь от каждого отступления к основным тенденциям эпохи. 8 Бейли идет другим путем, который можно назвать пространственно-дивергентным; это децентрирующий подход, не столь беспрепятственно позволяющий течению времени нести его вперед. Он не движется проворно, как робертовский тип, плывя по течению истории, а вникает в детали одновременности и поперечности, ищет параллели и аналогии, проводит сравнения, выискивает скрытые взаимозависимости. Это означает, что его хронология намеренно остается открытой и расплывчатой: он обходится малым количеством обрамляющих дат и ведет повествование без слишком явной организации на подпериоды. В то время как Робертс - и в этом смысле он, возможно, представляет основное течение старой всемирно-исторической литературы - мыслит в рамках диалектики главного и второстепенного и постоянно задается вопросом, какое значение, хорошее или плохое, имел каждый период, Байли концентрируется на отдельных явлениях и рассматривает их в глобальной перспективе.