Двадцатая глава СВИДЕТЕЛЬСТВА

Колонна верующих выехала на проходившее недалеко от столицы шоссе Первая Высадка – Благодеяние, поскольку оно, в отличие от водных путей, на которые Иакс полагался в большей части перевозок, могло вместить величие военного поезда. Проехав весь день, весь вечер и до самой темноты, они остановились в разрушенном городе Аргардстон, примерно в пятидесяти милях от Первой Высадки, где провели ночь, преисполненные уверенности, которую может принести только вера. Все лица светились радостью, хотя пайки были скудными, а в конце пути их ждала неминуемая смерть. Аргардстон был совершенно безлюден, большая его часть сгорела дотла, всё население перебралось за безопасные стены Первой Высадки. Следов присутствия врага почти не было, и ущерб городу нанесли сами горожане, не желавшие, чтобы их имущество досталось врагу.

Они встали рано, поели перед рассветом и с первыми лучами солнца снова отправились в путь. Чтобы ускорить продвижение, половина паломников бежала трусцой рядом с кадианскими танками и военным поездом Министорума, другая половина ехала, заняв каждое свободное место на технике. Они менялись каждый час. Немногие были прирождёнными бегунами, многие прожили трудную жизнь. Но сила Императора текла через них, и они бежали с сияющими лицами, и не жаловались. Сёстры Битвы пели гимны чистыми голосами, которые никогда не умолкали и складывались один в другой со всё возрастающей сложностью, в то время как проповедники, стоявшие за установленными на танках кафедрах из пустых ящиков из-под боеприпасов и металлолома, читали пламенные проповеди под звуки органной музыки поезда. Так они сохраняли силы и поддерживали устойчивый темп. Никакая болезнь не беспокоила их, и никто из врагов, казалось, не причинял более прямого вреда. Не в начале.

Поначалу тщательно ухоженные пейзажи Иакса казались просто переживавшими тяжёлые времена, как будто из-за засухи или прошедшей эпидемии. Вдоль дорог тянулись увядавшие леса и агриколы, но жизнь преобладала; на самом деле, её было, пожалуй, слишком много, потому что поля заросли закрывавшими посевы от света сорняками, каналы густо заросли цветущими водорослями, а леса представляли собой путаницу душащих лиан. Этим растениям было не место в мире-саде, и они выглядели зловеще, но не были заметно неестественными по форме, хотя их ночные шорохи заставляли часовых крепче сжимать лазганы, а верующих предупреждали не сходить с дороги.

После трёх дней путешествия они находились в пределах двухсот миль от Первой Высадки, и к тому времени хватка Нургла усиливалась с каждой пройдённой лигой. К рассвету третьего дня деревья превратились в гнилые мясистые палки, листья которых чернели у корней. Сквозь их чёрные скелеты виднелось неспокойное небо, и не было слышно криков животных или птиц. Даже ползучие растения уступили порче, свисая с ветвей мёртвыми скользкими клубками, в то время как поля ферм превратились в равнины заплесневелой соломы. Паства была сведуща в болезнях, они тщательно кипятили и обрабатывали воду перед употреблением, и всё, что они ели, благословлялось жрецами. И всё же расстройство желудка охватило несколько групп, а затем быстро распространилось. Для большинства симптомы были скорее неприятными, чем смертельными, вызывая у несчастных судорожные боли и опорожнение кишечника, но всё же болезнь была достаточно опасной, чтобы убить, и слабые сдавались. Несколько наиболее ярых проповедников заявили, что им не хватает веры, и, несмотря на вмешательство пресвитеров Матьё, небольшая часть паломников была жестоко брошена. Другие умоляли оставить их позади, чтобы не замедлять процессию.

Над горизонтом поднимались Лоаннские горы, самые высокие из их острых вершин превышали шесть тысяч футов и были непроходимы, но шоссе направлялось прямо к ним и вело через огромную расселину, разделявшую хребет надвое. Однажды утром, когда они приближались к горам, ещё до того, как поезд выпустил пар и марш продолжился, к Матьё пришла группа примерно из двухсот человек. Их старейшины пристыженно обратились к Матью и сказали, что собираются повернуть назад. Среди них были те, кто слишком боялся продолжать путешествие, и хотя они заявляли, что соберут больных и вернутся тем же путём, каким пришли, было очевидно, что причина заключалась в трусости.

Последовали перешёптывания о предательстве и обвинения, но Матьё успокоил всех, рассказав об индивидуальном плане Императора для каждого мужчины и женщины: некоторых избрали для борьбы и им было дано мужество сражаться, а другие должны были выполнять свои роли.

– Это не недостаток мужества, – сказал он им, – а осознание цели. Они уходят с благословением Императора.

Группа несогласных ушла с миром, впрочем, она была меньше, чем пришедшая просить разрешения уйти толпа, потому что добрая половина из них воспрянула духом от слов Матьё, и единственными солдатами, которые ушли с ними, стали те, кто слишком тяжело болели, чтобы сражаться.

Они остановились ещё на одну ночь перед стеной гор и соблюдали полную осторожность, поскольку темнота была плотной и холодной, и из тумана доносились хихикающие голоса странных существ.

Влажные дрова потрескивали в кострах, немного прогоняя ночной холод. Усики мглы поднимались от земли, просачиваясь в воздух. Верующие вокруг костров разговаривали вполголоса, не желая накликать туман или что-то, что могло скрываться в нём. Но какой бы мерзкой ни стала земля, в лагере царило чувство уверенности. Паломники были стойкими, и хотя они были настороже, их настроение оставалось приподнятым. Праведность охраняла их.

Периметр патрулировали бдительные пикеты. Все исполняли обязанности по очереди. Чувство товарищества было сильным, их вера составляла единое целое из множества разрозненных частей. Но кадианцы стали главной опорой. У них было больше всего опыта. У них была величайшая дисциплина, и именно их танки стояли дальше всех, прицельные линзы окрашивали поднимавшийся туман в красный цвет, пока оружие поворачивалось из стороны в сторону.

Полковник Одрамейер лично совершал обход. Его обветренное лицо, щетинистые брови и усы были известны всем, и патрули отдавали ему честь, когда он проходил мимо. Он остановился, чтобы рассказать группе дезертиров Флота, как лучше нести дозор, советуя, а не упрекая, и двинулся дальше. Туман становился всё гуще и гуще. Военный поезд паствы был прекрасно виден, когда полковник покинул командный танк, но теперь над парами виднелись только дымовые трубы, и каждый раз, когда над ними сгущался туман, они появлялись не в тот месте, что раньше.

Никакому туману не победить их. Паломники развели костры так, чтобы их было видно друг другу. Это было прекрасно, подумал Одрамейер, удивляясь самому себе. Он уже давно не думал ни о чем прекрасном.

Он прошёл мимо пары своих солдат. Он не знал их имён. Несмотря на то, что его полк значительно поредел, по-прежнему оставалось слишком много имён, которые нужно выучить. Когда дело доходило до сбора трупов после битвы, он увидел лица тех, кого не знал, и это печалило его.

Там был один помоложе, и один постарше. У старшего были знаки второго отделения, помощник сержанта.

– Добрый вечер, сэр, – сказал он, преисполненный уважения.

Одрамейер кивнул в ответ.

Младший был более дерзким:

– Ничего доброго в нём нет, Дедлин. Я замерзаю! Я думал, что Иакс – тёплый мир, сэр.

– Судя по природе, был тёплым, – сказал полковник. – Прямо сейчас он такой, каким они хотят, чтобы он был. – Под “они” он имел в виду врага. Великий враг, которого никто не осмеливался называть. Наказание за признание Хаоса отменили в большинстве мест после Разлома, но старые привычки умирали с трудом. – Мы все исправим, сынок, по Его воле.

– По Его воле, – ответил юноша. Старший солдат кивнул и поторопил спутника. Одрамейер продолжил путь туда, где, по его мнению, должен находиться поезд, и пара исчезла в тумане.

Прошло десять томительных минут. Костры начали гаснуть, а туман за ними был густым и безликим. Он добрался до пласталевой стены стандартной модели “Леман Русса” и понял, что пересёк весь лагерь. Он повернул назад, полный решимости найти дорогу, не спрашивая указаний, не желая признаваться, что заблудился в тумане. Через несколько секунд он снова потерялся и безнадёжно стал осматриваться вокруг.

Зазвонил колокол. Он услышал пение. Орган поезда заиграл нежные гимны. Он прислушался на мгновение, уверенный, что определил направление, и направился на звук.

Пока продолжалось пение, туман рассеялся, и через несколько минут он оказался у военного поезда. Матьё стоял в оружейном куполе сбоку, используя его в качестве кафедры для проповеди. Он завершал Первое наставление, и Одрамейер опустился на колени и склонил голову. Грязная вода пропитала его брюки, но он не обратил на это внимания, позволив разуму сосредоточиться на желании служить воле Императора.

– За Него на Терре, – закончилась молитва.

– За Него на Терре, – ответила толпа.

– Встаньте, мои братья и сёстры, – сказал Матьё. Его голос прорезал туман, когда все остальные звуки были приглушены. – Не бойтесь тумана, хотя враг посылает его, чтобы сбить вас с толку. Не бойтесь существ, которые ждут за пределами света наших костров, хотя враг посылает их, чтобы убить вас. Мы последователи чистейшего света из всех, света Императора, который пребывает во всех нас, и этот свет проникнет в самую тёмную ночь, в самый густой туман, как он проникает в эмпиреи, чтобы направить наши корабли в порт. В каждом сердце этого лагеря есть свеча, в каждом маленьком огоньке, который можно разжечь в ревущее пламя!

Среди паствы раздались одобрительные крики. Здесь присутствовали сотни людей. Матьё читал проповеди каждые полтора часа, и паломники никогда не уставали от них. Одрамейер был грубоватым человеком, который сдержанно следовал религии, когда вообще ей следовал. Время от времени он был богохульником, а иногда и сомневающимся.