Это было ужасно. Я пробыл в строю сто пятнадцать дней и вернулся в Барселону, чтобы немного отдохнуть и успокоиться, а вместо этого мне пришлось проводить время, сидя на крыше напротив таких же скучающих гвардейцев, как и я, которые периодически махали мне руками и уверяли, что они "рабочие" (то есть они надеялись, что я не буду в них стрелять), но которые обязательно откроют огонь, если получат приказ.

Если это и была история, заключил Оруэлл, то она не была похожа на нее.

К тоске и голоду можно было добавить подозрительность. В отеле "Континенталь", где шатко держалась пародийная версия умной гостиничной жизни, "разные люди были заражены шпионской манией и ползали вокруг, шепча, что все остальные - шпионы коммунистов, или троцкистов, или анархистов, или еще кого-нибудь". Толстый русский по очереди загонял людей в угол и объяснял, что все это дело - заговор анархистов. Ужин в тот вечер состоял из одной сардины на одного человека, за счет ящика апельсинов, предоставленного какими-то застрявшими французскими водителями грузовиков. Наконец, в пятницу 7 мая ситуация начала улучшаться. Толпы на баррикадах начали расходиться, а с телефонной станции спустили черный анархистский флаг. Ношение оружия было запрещено, и на улицах появились штурмовые гвардейцы из Валенсии, отряды крэков и гордость республиканской армии. Учитывая, что из окон гвардейцев в кафе "Мока" открывался вид на Полиораму, что делать с шестью винтовками, использованными при обороне обсерватории? В конце концов Оруэлл и испанский мальчик тайно пронесли их в здание POUM, спрятав в одежде.

Существовал мир за пределами Испании - мир Англии, издательской деятельности и профессиональной жизни - и Оруэлл вернулся к нему двумя днями позже в письме Виктору Голланцу. Первые экземпляры издания "Дороги на Уиган Пирс", выпущенного Левым книжным клубом, были переданы ему в руки по возвращении в Барселону с фронта: теперь из своего номера в отеле "Континенталь" он писал, чтобы "поблагодарить" Голланца за введение. Это удивительно неискреннее произведение, оправдывающее его отсутствие на связи в течение последних полутора недель на на том основании, что "я был довольно занят", и заверяющее его спонсора, что "мне очень понравилось введение... Это был тот вид обсуждения того, о чем на самом деле идет речь, которого всегда хочется и которого, похоже, никогда не получишь от профессиональных рецензентов". Как позже заметила вторая жена Оруэлла Соня, это была чепуха: Оруэллу не понравилось то, что написал Голланц, и он был возмущен тем, что его включили в книгу. В то же время социальные нормы, привитые ему его воспитанием, означали, что он должен был быть вежлив с человеком, который опубликовал его книги; жаловаться было бы дурным тоном.

Книга "Дорога на Уиган Пирс" разошлась тиражом в сорок три тысячи экземпляров, что почти наверняка заставило Голландца пересмотреть свое мнение о ней. "Я могу признаться, что отборщики выбирали эту книгу с некоторым трепетом, поскольку в ней было так много того, что лично им было неприятно", - признался он читателям Left News; "но теперь мы уверены, что это был самый ценный выбор". С Gollancz, узко ориентированным на новости из Испании, было бы больше проблем, и, возможно, Оруэлл, который сидел в своем гостиничном номере в Барселоне и знакомился с некоторыми практическими реалиями левых разборок, уже начал предвидеть это. Ведь ко второй неделе мая последствия того, чему он стал свидетелем, стали предельно ясны. Уличные бои в Барселоне привели к гибели 218 человек, но последствия для революционной Испании старого образца были не менее фатальными: подавление независимости Каталонии, распад рабочих ополчений, демонизация POUM - все это последовало быстро. Оруэлла особенно взбесила карикатура, на которой была изображена маска с серпом и молотом, соскальзывающая с лица и открывающая под ней свастику. Тем временем жизнь на местах протекала так же, как и с начала конфликта, отдельные ополченцы и политические комиссары пытались определить, что означают новые договоренности для их конкретных сфер влияния. Конечно, теперь его будут считать фашистом, спросил Оруэлл у друга-коммуниста, который в очередной раз спросил, не хочет ли он вступить в Интернациональную бригаду. Ах, - ответил коммунист, - он всего лишь выполнял приказ.

Несомненно, атмосфера в Барселоне в первые две недели мая дала Оруэллу первое знакомство с работой тоталитарного государства. Со всего города приходили новости о произвольных арестах, массовых заключениях и деятельности полиции. Милиционер по фамилии Томпсон, раненный в апреле и выписанный из госпиталя незадолго до начала беспорядков, был брошен в тюрьму и восемь дней содержался в камере, настолько переполненной, что ни у кого из обитателей не было места, чтобы прилечь. Иностранцы жили в постоянном страхе доноса. Все это порождало постоянную атмосферу уклончивости и подозрительности. Как позже сказал Оруэлл, не зная, что Джордж Тиоли занимался именно этой деятельностью: "У вас был постоянный страх, что кто-то, кто до сих пор был вашим другом, может донести на вас в тайную полицию". Его особенно поразила судьба немецкой девушки без документов, которой удалось скрыться от полиции, выдавая себя за чью-то любовницу, и выражение "стыда и страдания" на ее лице, когда он случайно наткнулся на нее, выходящую из комнаты мужчины.

К удивлению Оруэлла, остальная Барселона, казалось, не проявляла никакого интереса к происходящему. От модно одетой женщины, выгуливающей своего пуделя по Рамблас, до похоронной группы, пытающейся пересечь площадь Каталонии без пулеметного обстрела, или даже сапожника, которому поручили сделать ему новую пару сапог, - город был полон людей, решивших отвести взгляд от решающего изменения, произошедшего в его политической жизни. Вся ситуация изменилась, решил Оруэлл. Ему ничего не оставалось, как вернуться в строй. Одним из первых, кто узнал об этом решении, был Кеннет Синклер-Лутит, который, находясь в отпуске в Барселоне, заметил его в том самом кафе на тротуаре, где за несколько месяцев до этого его одурачили представители "Радио Вердад". Рассказ Синклера-Лути об их встрече вызывает симпатию, но недоумение - как платный бригадир Интернационала он не мог понять, что казалось намеренной попыткой Оруэлла дистанцироваться от центра войны: "Наши отдельные военные анализы были практически идентичны, но, как ни парадоксально, его решение игнорировало решающую роль Мадрида".

Для Синклера-Лути, как и для большинства других представителей марксистской левой, необходимость единого фронта против фашизма затмевала все остальные соображения. Личная храбрость Оруэлла была неоспорима, считал он: "Проблема заключалась в его военном суждении". И еще был груз его антикоммунизма. Он не смог признать, что его POUM представлял лишь незначительную интеллектуальную группу и что настоящими врагами Испанской республики были немецкие нацисты и итальянские фашисты". Но, как и Оруэлл в своем письме Виктору Голландцу, Синклер-Лутит ведет себя неискренне. В их разговоре в барселонском кафе Оруэлл высказывал политическое суждение. Речь шла не только о его желании освободить Испанию от Франко, но и о его отвращении к тактике силового давления левых политических движений, направленной на подавление неортодоксальных взглядов. Вскоре после этого, оставив Эйлин в отеле "Континенталь" и обувшись в новые ботинки, он сел на поезд и вернулся в страну, которую Синклер-Лутит в своих мемуарах довольно фыркающе называет "мертвым Арагонским фронтом".

Рассвет над линией ПОУМ наступил рано, 20 мая. К 5 часам утра, когда Оруэлл пришел сменить своего однополчанина Гарри Милтона, стоявшего на страже до утра, "прекрасный, прекрасный рассвет" заливал долину светом, придавая реальность скалистому ландшафту, который до этого был скрыт в тени, а также открывая широкие возможности для снайперов в занятой фашистами церкви напротив. Оруэлла уже предупреждали о его беспечной привычке зажигать сигарету и курить ее, стоя прислонившись к парапету, когда его голова и плечи силуэтом упирались в небо ("Эрик, знаешь, однажды тебя подстрелят", - предупреждал его Джек Брантвейт). И снова предупреждение было забыто, когда, взобравшись на засыпанную мешками с песком ступеньку, Оруэлл выглянул на солнечный свет. Есть некоторые сомнения относительно того, кто, кроме Милтона, присутствовал на передаче. Брантвейт, несомненно, находился поблизости. Фрэнк Фрэнкфорд утверждал, что в тот момент, когда Оруэлл взобрался на мешки с песком, он рассказывал своим товарищам о времени, проведенном за работой в парижском борделе, но, учитывая хроническую недостоверность большинства воспоминаний Фрэнкфорда о его опыте в Испании, нет причин верить этому. Не успел Милтон спуститься в окоп, как с церковной башни раздался выстрел, и Оруэлл упал.

Рассказ Оруэлла о том, как его ранили, является одним из его величайших литературных произведений - он изобилует неослабевающими подробностями, но при этом странно беспристрастен и отстранен, как будто это был кто-то другой, упавший в грязь и кашляющий кровью над друзьями, которые пришли его выхаживать. Он вспоминал, как внезапно оказался в центре взрыва, и мгновенная вспышка света принесла с собой ощущение "абсолютной слабости", поражения и рассыпания в прах. Пока Милтон звал нож, чтобы разрезать рубашку, а носильщик Уэбб подбежал с бинтом и бутылкой спирта, используемого для полевых перевязок, был короткий промежуток времени, когда Оруэлл, услышав от испанского ополченца, что пуля прошла через его шею, подумал, что ему конец. Это чувство усилилось, когда, когда Милтон взял его на руки, из уголка его рта начала сочиться кровь. Сначала казалось, что рана лишила его дара речи, но со второй попытки ему удалось спросить, куда его ранили. Милтон вспомнил, как он просил его передать Эйлин, что любит ее - собственный рассказ Оруэлла подтверждает: "Моя первая мысль, достаточно условно, была о моей жене". Второй мыслью было чувство "яростного негодования по поводу необходимости покинуть этот мир, который, когда все сказано и сделано, так хорошо мне подходит". Затем, когда его укладывали на носилки, его правая рука, онемевшая с момента попадания пули, вновь ожила и начала пульсировать. Он был еще жив, и его спас огромный рост: испанец среднего роста, стоявший на том же месте, был бы убит выстрелом в голову.