Таким образом, второй движущей силой инфляции была политика правительства и центрального банка Германии. Оба были очень чувствительны к политическим соображениям. Оба опасались, что растущая безработица может дестабилизировать шаткий политический порядок. Поэтому они были готовы пойти на все в фискальной и монетарной политике, чтобы противостоять любому замедлению экономического роста. Правительство имело большой дефицит бюджета, пытаясь сохранить занятость на государственных железных дорогах и в почтовой системе, а также повысить покупательную способность. Оно продолжало искать новые и изобретательные способы повторного фискального стимулирования, которое затем монетизировалось центральным банком. Не менее важно, что крупные промышленные производители требовали постоянного доступа к дешевым кредитам центрального банка по низким процентным ставкам, которые в реальном выражении быстро стали гротескно отрицательными: учетная ставка центрального банка оставалась на уровне всего 5 процентов до лета 1922 года. Президент центрального банка, пожилой прусский бюрократ по имени Рудольф Хавенштейн, хвастался своими успехами в получении новых типографий (132 фабрики, а также собственные мощности банка), производителей печатных форм (29) и бумажных фабрик (30) для удовлетворения огромного спроса на новые деньги. Он находил все более изобретательные способы стимулирования банковского кредитования крупного бизнеса под все более сомнительные ценные бумаги. И он неоднократно объяснял, что поддержание работы денежного пресса является патриотическим долгом. Короче говоря, существовало то, что сейчас бы назвали "пут Хэвенстайна", аналог "пута Гринспена" начала XXI века, при котором центральный банк поддерживал процентную ставку на достаточно низком уровне, чтобы немецкий бизнес мог продолжать расширяться.
В долгосрочной перспективе инфляция уничтожила немецкие сбережения и сделала экономику нестабильной демократии Веймара уязвимой для новых потрясений. Она также оказала драматическое воздействие на народную и политическую психологию. Попытки компенсировать потери от инфляции в Германии за счет переоценки одних активов, но не других, настраивали одну группу против другой и порождали убеждение, что политика - это переговоры между организованными группами интересов.
Постоянное изменение цен, драматическая история нажитых и потерянных в результате спекуляций состояний делали простых немцев и жителей Центральной Европы уязвимыми и невротичными. Гендерные отношения были трансформированы безумием цен. Мужчины воспринимали женщин, а женщины - мужчин как расчетливых, материалистичных и лишенных всяких романтических иллюзий людей. Деньги были всем, что имело значение. Поскольку это подыгрывало очень старым устоявшимся клише о еврейском господстве в финансовой сфере, инфляционная неопределенность подогревала антисемитизм. Позже некоторые проницательные наблюдатели, такие как ученый и писатель Элиас Канетти, пришли к выводу, что именно Великая инфляция сделала возможным Холокост, создав мир, в котором большие числа казались нереальными и непонятными. Бюрократы просто записывали невероятно большие суммы, не задумываясь о человеческих последствиях.
Стоит задуматься о точном механизме, с помощью которого нестабильные цены привели к разрушительному и, в конечном счете, убийственному социальному поведению. В стабильные времена мы ожидаем, что каждый партнер в коммерческой сделке будет считать, что цена была справедливой, и что обе стороны получают выгоду от обмена. Я покупаю еду, которая утоляет мой голод, а трактирщик взамен получает деньги, которые может использовать для удовлетворения своих потребностей. Когда цены меняются, я расстраиваюсь из-за того, что мне приходится платить больше. Трактирщик злится, потому что на деньги, которые я дал, уже не купишь столько товаров. Мы оба думаем, что проиграли в этой сделке и что нами манипулирует какая-то зловещая сила. Мы также чувствуем вину за то, что воспользовались чужим преимуществом - избавились от своих банкнот как можно скорее. Мы начинаем думать, что ведем себя спекулятивно и корыстно. Таким образом, немцы-неевреи после Первой мировой войны в разгар валютного беспорядка занялись деятельностью, которую они ассоциировали с действиями евреев, ненавидели себя за нарушение традиционных норм и экстернализировали эти сильные эмоции, обвиняя группы, связанные с финансами и деньгами. Также наблюдалась обратная реакция против мобильности, особенно через новую восточную границу Германии, и иностранные польские и еврейские торговцы изображались как наживающиеся на немцах; но иностранные (западноевропейские и американские) туристы также казались живущими в Берлине и других злачных местах по дешевке, поскольку марка обесценилась по отношению к сильным иностранным валютам. Они тоже вызывали недовольство.
Инфляция разрушила этические ценности, но она также разъела и подорвала политические структуры. Германия была (и есть) федеративной страной. Федерализм зависит от точных правил распределения доходов и расходов. Инфляционный процесс, с постоянной неопределенностью реальной стоимости налогов и государственных платежей, порождает у территориальных единиц то же чувство потери, что и в личной жизни. Кажется, что налоги идут в центр - в Берлин, или в Москву (для ослабевающего Советского Союза), или в Белград (для Югославии в состоянии стресса). С другой стороны, расходы выглядят так, как будто они связаны с близостью к резиденции федерального правительства. Такие интерпретации подпитывают сепаратизм. В год гиперинфляции Саксония попыталась отделиться под влиянием радикального левого режима ("красные сотни"), а Бавария перешла к радикальным правым (и в ноябре 1923 года Адольф Гитлер устроил неудачный путч). Рейнские сепаратисты хотели достичь собственного соглашения с Францией.
Расчеты по поводу доступа к кредитам и государственного печатного станка усиливают стремление к сепаратизму. Центральный банк Германии предоставлял кредиты по крайне отрицательным реальным процентным ставкам: это было равносильно субсидии. Но только те фирмы, которые могли подтвердить свою национальную значимость и близость к политическому процессу в Берлине, имели шанс получить эту субсидию. Все остальные считали себя проигравшими.
По мере политической дезинтеграции сбор налогов становится все сложнее, особенно в отдаленных регионах, а расходы также сокращаются. Вследствие этого у региональных правительств появляются значительные стимулы для изобретения новых фискальных механизмов.
Динамика, которая почти привела к распаду Германии в конце лета и осенью 1923 года, позже приведет к распаду Советской и Югославской федераций в конце холодной войны. По мере того, как исчезала возможность осуществлять наличные или кредитные операции или доверять им, происходило накопление запасов: так, с 1990 года Украина прекратила поставки продовольствия в Россию. Центральные банки благоприятствовали хорошо связанным предприятиям. Затем центральное федеральное правительство обвинило во всем хаосе и беспорядке внешний мир, или международное сообщество. Для Сербии истоки инфляции лежали в международных санкциях. Распад СССР также быстро породил нарратив виктимизации России как результат реализации стратегии холодной войны врагов России, которые работали вместе с якобы предательским советским руководством под руководством Михаила Горбачева, "продавшимся" Западу. Сербские и российские объяснения инфляции и экономической уязвимости выглядят как очень близкие отголоски постоянного рефрена как веймарских лидеров, так и все более радикальной оппозиции «системе», а именно: инфляция была вызвана иностранными державами или международным порядком в результате непомерно больших репараций. Инфляция привела к преследованию меньшинств, а также к взрыву ярости по поводу беззакония международного порядка.
Если не проводить масштабную конфискацию по типу чешской, то только драматический экономический и политический коллапс, подобный тому, что произошел в Австрии и Венгрии в 1922 году и в Германии годом позже, мог заложить основу для эффективной валютно-финансовой стабилизации. Во всех этих странах обсуждался вопрос о национализации, но он был отвергнут - в основном из-за аргумента, что такая операция даст кредиторам по репарациям легкий рычаг для захвата ресурсов. Разумеется, этот аргумент с исключительной энергией выдвигался существующими владельцами собственности. Все дебаты оставили неизгладимый след в политике: идея о том, что конфискация активов определенной группы может положить конец любой фискальной проблеме, сыграла важную роль в растущем антисемитском движении. Она заложила основу для нацистской политики экспроприации.
То, что началось как ошибка в экономическом мышлении, закончилось катастрофическим развязыванием политики насилия. Ни одна фигура не несет большей ответственности за эту траекторию, чем вдохновитель в конечном итоге провалившейся стратегии финансовой мобилизации Германии в военное время, министр финансов Карл Гельфферих.
Экономист не в своей тарелке: Карл Гельфферих
Еще до катастрофы Первой мировой войны и гиперинфляции Германия обладала уникальной одержимостью деньгами и финансовой стабильностью. Второй сказочный роман Томаса Манна "Королевское высочество" (1909 г.) представляет собой сверхъестественное изображение этого доминирующего немецкого менталитета. Он последовал за его потрясающим дебютным романом "Будденбруки", в котором речь шла о распаде коммерческой семьи. Новое произведение началось с рассказа об упадке традиционного немецкого небольшого территориального государства, великого герцогства, и его экономики. Последующий поворот к оптимизму и счастливому концу является неожиданностью. Государство спасается только тогда, когда князь начинает читать книги по политэкономии, тем самым убеждая американскую наследницу (отец по образцу Эндрю Карнеги), что он действительно заботится о благе всего своего народа - как и она. Она выходит за него замуж, доходность облигаций в стране падает, и процветание возвращается. Политическая экономика была в центре немецкого государственного строительства: но что произойдет, если экономические книги окажутся неверными? Карл Гельфферих стал главным выразителем немецкого взгляда на деньги.