Глава 11. Эйден

Плейлист: Rayland Baxter — Bad Things

Это один из тех дней, когда бремя тревожности ощущается как стальные тиски вокруг моих рёбер, когда я слышу собственный пульс, грохочущий в ушах, а моё сердце превратилось в сплошную тахикардию. Не на чём заострять внимание, нет конкретной причины.

«Вот только ты готов был заняться оральным сексом со своей женой на кухне, потом Дэн написал тебе, и ты соскочил с неё так, будто она воспламенилась».

Бл*дь. Бл*дь. Я просто продолжаю прокручивать это в голове, как и многие моменты, когда я облажался в жизни. Моменты, когда я выставил себя идиотом или опозорился. Когда моя одежда была слишком поношенной или слишком маленькой. Когда я так уставал от садовой работы, которой занимался по выходным в средней школе, что засыпал в классе, а потом просыпался в лужице слюней на парте и членом на лице, который кто-то нарисовал фломастером. А я заметил его, только когда на пятом уроке глянул в зеркало в туалете.

Это проигрывается у меня в голове по кругу.

Иногда это не даёт мне спать. Иногда я просыпаюсь и зацикливаюсь на одном моменте, когда я неправильно объяснил термин на лекции, и мне пришлось разослать электронные письма всем 300 студентам и сказать, что я ошибся. В другой раз я нашёл опечатку в своей академической статье, написанной в соавторстве, и каким-то образом накрутил себя до мысли, что из-за этого меня уволят.

От этого у меня мурашки по коже. Иногда мне даже кажется, что меня стошнит.

И сегодня один из таких дней. Провалы занимают все мысли в моём мозгу. Я на грани панической атаки. Не могу врать, я чувствую тягу отчаяния. Ту душащую, заставляющую рвать на себе волосы злость из-за того, что я застрял. Что тревожность управляет моей жизнью вместо меня.

Так что когда у меня выдается перерыв между парами, и я не должен сидеть в кабинете для консультаций, я выхожу на прогулку, стараясь дышать, отвлечься, обрести почву под ногами. Сжимаю ладони, напрягаю пальцы, вдыхаю через нос, выдыхаю через рот. Возле моего корпуса есть небольшой, менее людный озеленённый участок, и я хожу там по кругу, наверняка выглядя как любой другой профессор, прогуливающийся и обдумывающий очередную идею.

Возвращаясь с очередного круга, я замедляюсь, заметив, что Том сидит на лавочке неподалёку. Готовый к работе в своей серой униформе уборщика, он ставит небольшую сумку-холодильник, в которой наверняка упакован его ужин, и отпивает что-то из термоса. Когда мой путь направляет меня мимо его скамейки, он смотрит через тёмные солнцезащитные очки под его обычной выцветшей чёрной бейсболкой и вежливо машет рукой.

Я постепенно останавливаюсь.

— Привет, Том.

— День добрый, — отвечает он, салютуя термосом. — У тебя всё хорошо?

Моё лицо искажается.

— Прошу прощения?

Он отпивает из термоса, затем ставит его между своих ног.

— Ты выглядишь так, будто пытаешься выиграть олимпийское золото по спортивной ходьбе. Подумал, может, у тебя стресс. Но возможно, я проецирую. Я хожу так, когда на взводе.

— О. Ну... да. Прогулки иногда помогают от тревожности.

— А, это так, — он отвечает так, будто понимает. Интересно, понимает ли. Может, поэтому его общество меня расслабляет. Потому что я его не смущаю, потому что мы похожи чуточку сильнее, чем я думал. — Ну, я не хочу тебя задерживать, если тебе надо походить ещё, — говорит он.

— Вообще-то... — я ловлю себя на том, что смотрю на место на скамейке рядом с ним. — Ты не против, если я...

— Прошу, — он подвигается, давая мне место.

Как только я сажусь, я тут же начинаю нервно подёргивать коленями. И это заставляет меня скучать по Фрейе. Она никогда не кладёт ладони на моё бедро и не пытается остановить меня. Её пальцы просто переплетаются с моими и крепко сжимают в знак ободрения.

Бл*дь, я её так люблю.

Я тру лицо и вздыхаю.

— Прости. Я сегодня витаю в своих мыслях.

— Меня это не тревожит, — Том разминает плечи и скрещивает руки на груди. Когда мы так близко, я улавливаю от него лёгкий запах ментоловых сигарет.

— Ты куришь?

Он кивает.

— Да. Конечно, за пределами кампуса. Мне не хочется расставаться со своей зарплатой.

Я крепко зажимаю руки между коленями, стараясь продышаться вопреки тесноте в груди.

— Тебе не стоит этого делать.

Он сдвигается на скамейке.

— Я в курсе. Однако я начал в тринадцать, так что поздновато исправляться.

— Что? Как ты скрывал это от родителей?

Он слегка косится в мою сторону, после чего снова смотрит вперед и говорит:

— Ну, эм... они редко бывали рядом. А когда бывали, решили, что я проблемный, и меня уже не изменить.

— Упрямый? — я размеренно дёргаю коленом, но моё сердцебиение начинает замедляться. Я втягиваю очередной вдох через нос и сосредотачиваюсь на Томе.

— Ага, — говорит он. — Я был неисправимо упрямым. Ну, пока не встретил девушку, которая заставила меня взять себя в руки. Она была первой, ради кого мне захотелось наладить свою жизнь. И я сделал это. Но, само собой, в итоге я ужасно облажался.

— Как? — спрашиваю я, закрывая глаза и сосредотачиваясь на дыхании.

Он ёрзает на скамейке, заходится влажным кашлем, а потом говорит:

— Я был. Я был зависимым. И я выбрал это вместо неё. Вместо... всего.

От этих слов по моей коже бегут мурашки. «Я выбрал это вместо неё. Вместо всего».

— Но, эм... последние три года я трезв, — говорит он, — так что я стараюсь праздновать этот факт. Ну... — он сипло и хрипло смеётся. Я слышу смолу, покрывающую его лёгкие. — «Праздновать» — это с натяжкой. Проходя мимо бара, в котором я напивался каждый день, я напоминаю себе, что на самом деле не хочу выпить; мой мозг просто хочет спокойствия, которое давал мне алкоголь. А потом я иду домой и вместо этого читаю, — он отпивает из термоса. — Вот тогда я праздную.

Может, это потому, что он выглядит примерно на тот же возраст, что и мой отец. Может, это потому, что моя мама говорит, что мой отец был из тех людей, которые переполнены потенциалом, но так и не смогли выбраться из тисков зависимости. Но я испытываю благодарность, видя кого-то, кто смог. Кто выбрался.

— Прости, — говорит он, почёсывая свою бороду, — что вывалил на тебя свою трезвость.

— Я вовсе не против послушать об этом. Этим надо гордиться.

Он пожимает плечами и дёргает себя за мочку уха, погружая меня в состояние дежавю. Я тоже иногда так делаю, когда смущаюсь. Рука Тома опускается от его уха, и я возвращаюсь в настоящее.

— Не возражаешь, если я спрошу, как ты оказался в сфере образования? — спрашивает он, ковыряя свои огрубевшие от работы руки. Он ковыряет кутикулу и резко отрывает. На поверхности выступает крохотная капелька крови.

Моргнув, я откидываюсь на скамейку и делаю глубокий вдох.

— В школе мне хорошо давалась математика, и я был практически одержим тем, как оперируют успешные компании, как люди богатеют, как вообще устроено богатство.

— И почему же?

— Я вырос практически безо всего. Когда я узнал, что есть формулы, которые можно применить, логические шаги, которые можно предпринять, чтобы не жить так же, как в детстве, это привлекло меня по очевидным причинам. А потом я понял, что могу учить людей, помочь им тоже узнавать о таком, — я пожимаю плечами. — А дальше уже по накатанной.

— То есть, ты... вырос практически ни с чем. Но всё же добился такого. Как?

— Классическая история аутсайдера. Действовал шустро. Работал на неофициальных работах. Вкалывал как проклятый. Был достаточно умным, чтобы получить кое-какие стипендии. Встретил женщину, которая слишком хороша для меня, но по какой-то причине захотела меня, поверила в мои цели и поддерживала их все. И теперь я здесь, на пороге огромного успеха, когда весь мой багаж вот-вот утянет меня вниз и разлучит нас ещё до того, как я смогу разделить это с ней.

Что ж. Последнюю часть озвучивать не планировалось.

Том хмурится.

— Твой багаж... Ты имеешь в виду своё прошлое.

— Я всегда был очень сосредоточен на работе и подъёме по карьерной лестнице. Люди могут сказать, что я просто живу как раб своего прошлого, что я застрял в какой-то токсичной капиталистической лжи, что ты никто, если не зарабатываешь, но эти люди могут поцеловать меня в задницу, потому что они не знали то, что знал я, и моя жена тоже не знала. И пусть всё так и остаётся.

Том откашливается. Он смотрит на меня, затем отводит взгляд.

— Мне жаль... мне жаль, что в детстве тебе пришлось непросто, и что это просочилось в твою взрослую жизнь. Я... — он почёсывает бороду. — Это чертовски несправедливо.

Меня накрывает смущение. Я только что изверг свой словесный понос на уборщика. Я зажал его на скамейке, киша тревожностью, а потом выболтал всё о своём детстве. Я смотрю на свои пальцы, переплетая их и зажимая между коленей.

— Да всё нормально.

— Нет, — твердо говорит он. — Не нормально. Но ты не можешь это изменить. Ты можешь лишь двигаться вперед по мере своих возможностей и говорить себе, что своему ребёнку дашь лучшее, — после небольшой паузы он спрашивает: — У тебя дети есть? Ещё нет, если я правильно помню?

Я качаю головой.

— Мы пытались, но у меня возникли сложности...

Иисусе. Я едва не сказал это. Что со мной не так? Пусть я не договорил предложение, Тому наверняка несложно будет понять, что я имел в виду. Мои щёки заливает жаром стыда.

Том склоняет голову набок, и когда солнце выглядывает из-за грузных туч, я сквозь тёмные линзы вижу очертания его глаз. Но прежде чем я успеваю сообразить, что они выражают, он смотрит вниз.

Спустя несколько тихих секунд Том спрашивает:

— Ты говорил об этом со своей женой?

— С Фрейей? — я качаю головой. — Нет, конечно.

Том слабо смеётся.

— Не могу сказать, что виню тебя. Но, ээ... извини, если лезу не в своё дело, но это встречается чаще, чем ты думаешь. Это просто часть жизни. Так что, может, она должна... Фрейя, — произносит он, словно пробуя её имя. — Она должна знать.

Я смотрю на свои ноги.