Нечаянным ударом сабли, защищая своего любимого внука, неистовый в своей ярости старый Джемшид сокрушил башню религиозного восторга, в котором он держал себя и свое племя. Он возводил башню эту два с лишним десятка лет, жертвовал на нее деньги, скот, пожертвовал даже родную дочь, укрывался в этой башне от всех бурь. Для обоснования власти вождю необходим был догмат религии. Догмат олицетворял мюршид Абдул-ар-Раззак. Мюршида почитало и боялось все племя. Вождь же управлял племенем, не веря ни в ислам, ни в служителя ислама. Почти не веря. Теперь он не верил совсем. Теперь он с кривой усмешкой вспомнил слова арабского поэта Ибн Аль Ходжаджа, слова, которые держал в тайниках своей души и которые решался произнести вслух лишь тогда, когда в одиночестве погружался в размышления о жизни и смерти. "Дайте мне выпить вино. Пусть запрещено оно Кораном. Пусть через вино запродаешь ты себя сатане. Пусть! Дай мне выпить вино, и пусть я, словно какой-нибудь христианский поп, потом помочусь им в адовой преисподней". И неизменно он восклицал в заключение: "Где ад? А вот рай здесь на ковре с милой возлюбленной и чашей в руке".

Своими богохульными речами вождь, пьяненький, разнузданный, наводил священный ужас на юную нежную особу, с которой он искал в ту ночь утешения от тревог и забот. Вождь джемшидов учился в молодости в Дамаске и Каире, превзошел все тонкости арабской философии и склонялся к вульгарному эпикурейству не только в отвлеченных рассуждениях, но и в жизни. Ведь для деспота и власть имущего проявления мужской силы - предмет гордости, знак могущества.

Эпикуреец, богохульник, безбожник - таким предстал сейчас вождь племени, потомок великого завоевателя Ялангтуша. Он сидел на подушках и любовался мальчиком-воином, своим внуком, который ритмично и с профессиональной ловкостью наносил клинком удары по косяку двери, по натянутым внутри шатра шнурам, по подушкам, издавая воинственные крики. Чихая и кашляя от разлетавшегося во все стороны пуха, вождь заговорил, обращаясь к Алексею Ивановичу, наблюдавшему не без тревоги через откинутое полотнище шатра за кочевьем. Он так задумался, что сначала даже не понял, о чем говорит вождь, а когда смысл его речей дошел до его сознания, просто поразился.

- Прими ислам, зятек! - Сказал это вождь совершенно серьезно. На удивленный взгляд Мансурова он ответил: - Не подобает отцу моего внука и наследника быть неверующим кяфиром. Не примешь мусульманства, не позволю даже приблизиться к мальчику. Мой мальчик!

- Вы сказали, что отпустите сына со мной.

- Нет!

Аббас Кули молча слушал разговор. Лицо его менялось ежеминутно. Выражение гнева и возмущения появилось на его физиономии, когда он услышал слова вождя. Аббас Кули, как и все контрабандисты, был суеверным.

Пораженный непоследовательностью вождя, Аббас Кули воздел очи так, что выкатились белки, и воскликнул:

- Не отличает он черного от белого! Кошки от пророка! О Хусейн! Мудрость для мужчины - мозг в кости! Таким произволом поражены звезды, а небеса дрожат!

Возгласы Аббаса Кули ничуть не смутили вождя. Он бубнил свое:

- Не позволю! Не отдам!

- Вы поймите, - говорил Мансуров, - после этой истории ни вашей дочери, ни моему сыну нельзя оставаться в кочевье. У мюршида есть друзья и сторонники. Положение крайне опасное. Я увезу их на время, пока все успокоится.

- Нет! Нет и нет!

У старца все перепуталось в голове: месть, боязнь, ненависть, уважение.

- Сегодняшнее кровавое развлечение для тебя, русский. Твой враг убит!

Вмешался Аббас Кули:

- Пуштун отомстил через сто лет, заявив: "Вот как быстро рассчитался со злодеем".

Не желая замечать издевки, вождь воскликнул:

- Хочешь, командир, прикажу и привезут мешок, много мешков твоих недругов, а? Мы разрушили жилища врагов Советов, разрушили до основания, сожгли. Подсчитаем головы. Видишь наше к тебе расположение? Прими ислам.

- Я уезжаю, господин вождь. И со мной уедет моя семья.

- И я с ним! И мы с ним! - вбежала Шагаретт в шатер. - Я пойду с ним, даже если мне придется пролезть сквозь игольное ушко. Он возвратил меня к жизни. Открылись глаза влюбленной. Он зажег свечу страсти в моем сердце. До сих пор за надеждой скрывалась смерть. Я была жертвой вероломства. Надежда победила!

Пока она говорила, мальчик с любопытством крался к ней. Его очень заинтересовала возбужденная речь матери, хотя он ничего и не понимал.

Мрачно заговорил вождь:

- Ты переступаешь грань дозволенного. Всякое уничтожение несчастий так же преходяще, как жизнь человека!

- Я уеду. Мне опостылело здесь все, отец.

- Ты не уедешь. И твой сын не уедет.

Решительно вмешался Мансуров. Он попросил Аббаса Кули передать распоряжение Алиеву заводить машину и обратился к вождю:

- Вы умный человек. Чему научится мальчик в кочевье? Что он подумает про своего деда? Сегодня вы в сердцах зарубили на его глазах человека, зарубили, поддавшись гневу и мести. Чему учите мальчика? Внук ваш будет отныне пасти овец и убивать людей? Разве я соглашусь, чтобы мой сын жил в степи, где волки стали пастухами стад, а воры - сторожами имущества людей? Вождь, вы сами знаете, что степь и пустыня не рай, не сказочные страны богатства "Тысячи и одной ночи". Страны эти - миллионы голодных крестьян и пастухов, миллионы кочевников в лохмотьях и с пустыми животами. Вождь, вы образованный человек, вы видели многие страны. Неужели вы хотите, чтобы из вашего внука вышел тиран? Пусть ваш внук вырастет в свободной стране среди свободных людей, пусть он вырастет человеком! И еще! Моя жена Шагаретт уезжает со мной.

- Не пущу!

- Нет таких ни человеческих, ни божеских законов, чтобы разлучать мужа с женой. Мать с сыном!

- Не согласен! Воспитанный матерью - шьет одежду. Воспитанный отцом и дедом - острит стрелы! Это что же? Осел ушел и веревку унес. Не выйдет!

- Отец, - молила Шагаретт, - не требуй внука. Оглянись вокруг. Гибельная пустыня. Города мертвых. Скорпионы! Нищие! Безумные паломники. Тупицы, перебирающие четки, возомнили себя учеными. Черепа на пыльных тропинках. Шакалы воют по ночам! В логовах сидят курители опиума. Красные глаза жадны и безжалостны. Пасти разинуты. Желтые зубы нищих ощерены. И такое будущее ты сулишь своему внуку...

Раскачиваясь на подушках, зажав уши, вождь не хотел слушать и твердил:

- Не отдам! Из джейрана конь не вырастет!

Он впал в ярость. Вождь не остановился перед угрозами. Он все время держал на коленях английскую полуавтоматическую винтовку и то заряжал ее, то извлекал из нее магазин с патронами. Лицо прекрасной джемшидки побелело от ярости. Она хотела говорить, но вождь был так многословен, что не оставлял и мгновения, чтобы можно было вставить хоть словечко.

Обстановку разрядил тот самый толстяк визирь, который подтрунивал над "фордиком" в день приезда Мансурова в кочевье. Все эти дни визирь не показывался на глаза, видимо побаиваясь грозного командира. Сейчас он ввалился в шатер без спросу. Его буквально распирали новости.

Он кинулся на колени перед вождем с воплем:

- Увы нам! Горе мусульманам! Поругание веры! Мюршид... - Словно огромный жук, он быстро-быстро подполз к вождю и, придвинув губы к его уху, со страшным шипением зашептал. Он шептал долго, и на лице вождя сменилась целая гамма гримас: удивление, ужас, отвращение.

- Он не мусульманин?

- Увы, он... мюршид то есть... необрезанная собака... оказался... закивал круглой чалмой визирь. - Едва мурдашури приступили к обмыванию тела - и тайна, ужасная тайна открылась. Они напуганы... Разбежались...

- Что говорят ишаны?

- Они говорят: увы нам!

- Кто же этот... блудливый... э... святотатец?

- Он... кяфир... он неверный.

Тогда вдруг вождь вскочил с торжествующим ревом, таким, который, вероятно, был слышен во всем джемшидском стане.

- Значит, меч мой правильно поразил его, пусть сгорит он в могиле! Пусть умрет его душа! Пусть не дойдет до порога рая, пусть сорвется с моста Сиръат в пропасть ада!