Судьба Анохина - где-то и "Судьба человека" Шолохова. И, судьба героев "Пирамиды". Но, прежде всего, она его собственная. Непривычно описана жизнь Егора в немецком плену - на крестьянском хуторе.
"Корова, он приметил, паслась неподалеку от усадьбы. В катухах, в курятнике было ухожено, чисто, и он, подбирая слова, спросил, желая узнать, есть ли в доме мужчина, кроме старика:
- Аллес... ду... айне?..
Эмма поняла, кивнула:
- Я! (Да).
- Ду фрау... - Егор запнулся, не вспоминалось по-немецки слово "сильная"..."
Быстро сменяются эпизоды, и вот уже, оставив в немецкой деревне двухлетнего сына Ивана, Егор освобождается из плена. Следует нигде не отраженная в такой правдивости сцена:
"- Вы Анохин Егор Игнатьевич?
- Да, - поразился, оторопел Егор. - Откуда вы знаете? - брякнул он не удержавшись.
- У немцев в комендатуре все четко зарегистрировано: кто, где, куда, откуда!.. Мы за тобой, собирайся!.."
И вместо жестких допросов далее следует:
"- Не жалко оставлять? - кивнул лейтенант на детей.
- Жалко, Жалко... - признался Егор. - Сердце разрывается... но что делать? Разве можно избежать?.. Нет...
- Товарищ лейтенант, - заканючил вдруг притворным жалобным голосом веселый солдат, - если перина отменяется, давайте хоть пожрем тут! Смотри, поросята, телята, мясца, должно быть, полно, и молочка небось хоть залейся...
- Правда, давайте пообедаем, жратвы много, - поддержал его Егор.
Лейтенант потер пальцем подбородок и согласился". В емкой сцене, написанной словно с натуры и, безусловно, со слов воевавших людей, заключен богатейший и скорбный народный "мирской приговор". Скрывавшийся от преследования советских властей Егор честно идет на фронт, в плен попадает невольно, не зная ни о немецких концлагерях, ни о приказе не сдаваться в плен - попадает в первые дни войны. Не зная, что за это его ждут советские лагеря, которых он тоже сумел бы избежать. Русские крестьяне, встретившиеся на процветающей, руками русского и немки поднятой ферме, вмиг сбрасывают с себя тяготы войны и от души наслаждаются этим райским уголком. Между людьми протягиваются живые нити. Но никуда не уходит и жестокость времени. И Егор, и лейтенант знают, что надо воевать дальше. Не уходит ненависть к врагу, но и понимание русской судьбы. Русские люди посмотрели друг на друга "острым глазком", как говорит Розанов, - и без слов все понятно. Сцена, в общем, леоновская. Но у Леонова ее нет, как не могла она прежде появиться, по крайней мере в печати, и у Алешкина. А заключенная, вернее, выпущенная на волю жизненная правда в ней независима от запретов. Что подтверждено множеством жизненных примеров, множеством судеб. И вообще война могла бы повернуться по-другому, если бы не хищная, нерассуждающая глупость и жестокость немецкого войска, немецкой политики. Если бы немцы не стали уничтожать население... Народ эту правду знает. Знает и писатель. На себе испытал ее Анохин, который, расставшись с немецким хутором, возвращается в армию, берет Берлин, получает медаль за взятие его.
На родине он снова вынужден принимать стратегические решения, собственным чутьем улавливая ситуацию в державе, в родном крае.
"После войны Егор восстанавливал Днепрогэс, потом там же работал, побаивался показываться в Тамбов, опасался, что вспомнят о нем, но частенько приходила мысль, что двенадцать прошедших лет многое изменили. Большинство прежних знакомых по НКВД, скорее всего не вернулось с войны, пришли молодые, которые о нем слыхом не слыхивали".
Собственная бытийная разворотливость - больше герою положиться не на что, не на кого. И тут он удачлив, тут он победитель, не увенчанный лаврами, но оцененный внутренним уважением народа, земляков, среди которых - тоже уцелевших, каждый со своими ранами и увечьями - скромно, ничем не выделяясь, живет, вернувшись в деревню. Но не значит, что смирившись. Наоборот, душевно закаленный, внутренне налитой силой свободы решений и поступков. Не сверхчеловек - обычный и истинный русский человек.
Простил ли он сгибавшую его власть, эпоху? Так вопрос Алешкин и его герой даже не ставят. Его Анохин дышит уже новым романным пространством. Он вышел в него, чует новое героическое время. И последним поступком своим являет смелую, роковую готовность пребывать в нем.
Заключительный кульминационный эпизод "Откровения Егора Анохина" заставляет читателя вздрагивать и трепетать. В нем Егор Анохин берет на себя Божью волю. Сам выступает от имени ее. Сцена убийства им личного векового врага, подло расстрелявшего его отца, антипода по жизни Мишки Чиркуна выходит за пределы мести и звучит в полной бытийной объемности.
"- Богу одному ведомо, что прощать, что нет, - кротко вставил Михаил Трофимович, с таким видом, будто им с Богом все ясно, понятно и смешно смотреть, как суетится, раздражается до исступления Анохин.
Эти слова, тон Чиркунова показались Егору Игнатьевичу до отвращения лицемерными, кощунственными.
- Ну да, ну да! - воскликнул он неистово. - Принял же он к себе в равноапостольные братоубийцу, а с тобой еще проще: чужих жизни лишал! Тебе до святости одного шага не хватает: мученической смерти!
- Я каждый день ее у Бога вымаливаю...
- Считай, что вымолил! - выкрикнул исступленно Егор Игнатьевич. - Вот она, десница Божья! - вытянул он свою руку с растопыренными пальцами, показал Михаилу Трофимовичу и вдруг схватил этой рукой столовый нож и ткнул им в шею Чиркунову".
Не гордыня ли двигала рукой писателя и его героя на осуществление этой сцены? Тут объяснения, толкования невозможны. Сцена осуществилась, стоит перед глазами, осуществляя путь к новому роману. Деянием старика...
Не такого ли старика увидел в Леонове Алешкин? Земляка по Руси... Героя нового романного времени.
Кажется, будто, в отличие от Леонова, Петр Алешкин обошел стороной путь прогресса, единственно возможный по представлениям сегодняшней цивилизации путь в будущее, в иные измерения. Обошел технизированного, компьютеризированного, "рокеризированного" человека, усилиями генной инженерии проталкивающегося в будущую жизнь и одновременно готовящего гибель будущего. Обошел и магию эзотеризма - пусть и вера в сверхъестественные силы, движущие судьбу человека, для него и его героя тайно сладка. В этом смысле он действительно человек из античного полиса.
Но удивительна, несокрушима его вера в человека, в волшебную, божественную мощь человека. В русского человека. В преображение как путь. В собственное предначертание. Оно проступает в эпилоге "Откровения Егора Анохина", в главе под вещим названием "Свершилось!" и эпиграфом: "Ни плача, ни боли, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло". Откровение. Гл. 21. ст. 4". В предсмертном видении Егора Игнатьевича - женского образа. Он видит свою единственную любимую. Но это и близкий всякой русской душе образ Богородицы, чью волю, в борьбе за спасение души, за счастье любимой и свое он нес сквозь тернии века.
В сущности, финал у "Откровения Егора Анохина" сказочный. То есть бессмертный.
И этим писатель, безусловно, обязан тому, что в русской литературе живут Шолохов и Леонов. А чем-то несказанным обязан самому себе...
Интересно, что, жадно слушая монологи Леонида Леонова о литературе, прикоснувшись через него к высшим энергиям словесности, Петр Алешкин четче всего запомнил, в том числе и записывая, именно мысли классика о судьбе человечества, цивилизаций, достижений духа человечьего. Возвращается к ним снова и снова в своих художественных мемуарах "Мой Леонид Леонов". Притом не в отвлеченном восхищении, а в сильнейшем личностном отношении, в горячем чувстве. Признается, что испытывал к Леонову нежность.
Не нам судить о последствиях той или иной встречи на путях литературы, о последствиях того или иного рокового или сказочно счастливого случая. Но и проходить мимо таких судьбоносных встреч было бы попустительством нравственно-национально-державной энтропии.
Тем волнительнее читать строки Петра Алешкина о ниспосланном ему подарке судьбы: