Томас смеялся. Глядя на Гризельду, он подумал, что такой результат показался бы ему весьма печальным. Даже Элен улыбалась, забыв свои возражения.

— Пусть это будет музей Виктора Гюго! — сказал Томас. — Там нет картин, хотя можно увидеть несколько фантастических рисунков. Я ходил туда, чтобы посмотреть на них. Музей размещен в доме, где он жил, на площади Вогез. В нем находятся только его мебель, рабочий стол, домашние предметы… — Понятно, — кивнула Гризельда. — Трубка мастера и его комнатные туфли… Может быть, даже кот, спящий на кресле?.. И призрак, прячущийся под столом, когда в музее есть посетители… Ладно, это мне подходит!.. — И там никогда никого нет! Иногда появляются школьники со своим учителем. Если мы будем говорить по-английски, нас никто не поймет… С некоторыми сложностями, учитывая часы работы Элен, сестры договорились о свидании в музее. Встречу назначили через четыре дня, в три часа.

Вернувшись в свой отель, Гризельда получила телеграмму от Шауна, отправленную из Бомбея во время стоянки в порту парохода «Туран», на котором он отправился в Китай вместе с другими участниками пробега и их автомобилями. Он коротко рассказывал о своем путешествии и сообщал, что у него все в порядке. Но телеграмма имела еще одно значение, и Гризельда знала, какое именно.

Элен и Томас сели в фиакр до площади Мадлен, где пересели на омнибус до площади Бастилии, с которого сошли на площади Вогез. Хотя это и не соответствовало их привычкам, Томас уговорил мать подняться на империал, на второй этаж омнибуса, чтобы лучше видеть Париж. Стояла прекрасная погода. Кафе на бульварах открыли свои террасы, и легкий аромат абсента в смеси с запахом двух першеронов, тащивших омнибус, достигал носа Томаса. Улицы были заполнены прохожими, и на них царило типичное воскресное оживление, хотя была всего лишь среда, и Элен пыталась понять, что происходит. Наверно, подумала она, был один из многочисленных французских праздников, о которых она никогда не помнила. Женщины в простых платьях вели за руку детей или держались за своих мужей. Несколько элегантных дам прятались от солнечного загара под яркими зонтиками. Фиакры и частные коляски пробирались сквозь толпу; казалось, никто никуда не торопится, наверное, под влиянием весны.

Когда омнибус останавливался, до пассажиров доносился похожий на рокот шум, с которым волны переносят с места на место гальку на морском берегу, бесконечный шум парижских улиц, создаваемый звоном подков на копытах тысяч лошадей, постоянно перемещающихся по городским улицам, и множества колес, катящихся со стуком по неровным булыжникам мостовой. Потом махина омнибуса с грохотом трогалась с места, сопровождаемая волной лошадиного запаха, и фасады выходящих на бульвар зданий за завесой ветвей платанов, усеянных молодыми листочками, медленно уходили назад. Томас смотрел на льющийся с неба свет и отражающую его листву, на пятна света на тротуарах и мостовой. Цветные пятна смешивались, мерцали справа и слева, снизу и сверху, заполняли его голову. Ослепленный, он почувствовал головокружение, ощущение от бокала теплого вина наложилось на цветной бульвар, текущий мимо него, словно река. Аромат пряностей возник в глубине горла и смешался с запахами абсента, пыли и лошадиного пота. Он закрыл глаза и увидел в желтом пламени платанов голубое тело обнаженной Даллы, танцующей на спине пурпурной лошади. Стук копыт проезжающей мимо кавалькады вернул его к действительности. Кавалеристы муниципальной гвардии в касках и кирасах двигались двойной цепочкой мимо омнибуса, направляясь к площади Республики. Прохожие поспешно разбегались в стороны перед передней лошадью. Худой мужчина, сидевший на скамье справа от Томаса, вскочил и, с яростью глядя на проезжающих мимо солдат, принялся осыпать их ругательствами. Одетый в длинное черное пальто, он был без головного убора, что выглядело почти так же неприлично, как если бы он был без штанов. Довольно молодой, со светлыми вьющимися волосами, с небольшой неухоженной острой бородкой. Он сел, снова встал, опять сел и опять встал, глядя в дальний конец бульвара, где происходило нечто необычное. Томас тоже встал и принялся смотреть в том же направлении. Омнибус затормозил, движение вокруг остановилось, прохожие застыли на месте. С площади Бастилии на бульвар, на всю его ширину, выливалась темная масса, сопровождаемая глухими ритмичными звуками, которые показались Томасу песней. Море темных одежд, плотная толпа простого народа в праздничных костюмах с целлулоидными воротничками и в котелках, над которыми развевалось несколько красных знамен и пара черных. Двойная цепь полицейских в пелеринах не позволяла демонстрантам выйти на тротуары и приблизиться к витринам. Группа полицейских перегородила бульвар метрах в двадцати перед толпой с целью остановить ее, не позволив пройти дальше. Гвардейцы муниципальных частей остановились, готовые вмешаться в происходящее.

Омнибус остановился. Все пассажиры второго этажа вскочили и смотрели, сгрудившись у поручней.

— Господи, — сказала Элен, — что здесь происходит? — Это демонстрация, — сказала пожилая женщина. — Сегодня первое мая! Я не должна была садиться в омнибус… У нее были небольшие гневно сверкавшие карие глаза. Седые, слегка пожелтевшие волосы прятались под черной кружевной шляпкой, державшейся на голове благодаря ленте под подбородком. Ее старые подагрические пальцы сжимали ручку большой плетеной корзинки, накрытой чистым хорошо отглаженным куском ткани.

— Вы знаете, чего они добиваются? Еженедельного отдыха! Они требуют один день отдыха в неделю! Можно подумать, что я отдохнула хотя бы один день за всю мою жизнь!.. Не стоит оставаться здесь… Нужно уходить… Идите за мной!.. Толкая перед собой корзину, прижатую к животу, она попыталась пробиться к лестнице. Но омнибус неожиданно двинулся вперед, прямо к демонстрантам.

Элен уцепилась за руку Томаса.

— Он сошел с ума! Этот кучер свихнулся! Нужно разворачиваться в обратную сторону!.. Но кучер работал на маршруте Мадлен — Бастилия. Он выехал с площади Мадлен и должен ехать к площади Бастилии. Это был его маршрут, и он должен ехать, пока для этого имелась возможность. Он въехал в плотную массу полицейских и граждан в таких же котелках, как у демонстрантов. Сержант-полицейский схватил одну из лошадей за уздечку и остановил омнибус. Он крикнул кучеру:

— Ты что, ненормальный? Куда ты собираешься проехать? Толпа демонстрантов остановилась в десяти метрах от полицейских. Наступила тишина, без единого возгласа, без шума хотя бы одной шагнувшей ноги. Единственным шумом был негромкий рокот тысяч дыханий и звуки негромких слов, сказанных соседу. Потом в плотной людской массе родилась песня, сначала вдали, очень тихая, но быстро приблизившаяся, словно бегущее по сухой траве пламя, подгоняемое ветром; она расширилась, поднялась, заполнила бульвар, ударилась о фасады зданий и, отразившись, упала в толпу красными волнами.

«Это наш после-е-е-дний бой…» «…соединяйтесь, а затем…»

— Хулиганы, безобразники, — простонала старая гладильщица. «С интер-на-цио-на-а-а-лом…» Под напором скопившейся сзади массы первые ряды демонстрантов ринулись к строю полицейских.

Офицер, командовавший муниципальными гвардейцами, привстал на стременах и крикнул: «Вперед!», сопроводив свой возглас взмахом руки. Лошади врезались грудью в толпу. Полицейские работали дубинками, котелки разлетались во все стороны; с площади Республики продолжалось давление массы демонстрантов; люди, находившиеся в первых рядах, падали с криками; разлетелась вдребезги витрина, стекло посыпалось со звоном. С улицы Ланкри на бульвар высыпала с криками группа нападавших, смела столики террасы кафе «Двух морей», принялась забрасывать полицейских бутылками и керамическими кружками, а затем пустила в ход металлические стулья. Откуда-то примчалась еще одна команда конных полицейских. Из окон, с балконов на полицейских и на демонстрантов посыпалось множество предметов: цветочные горшки, кастрюли, поленья; на толпу упала зажженная лампа, вспыхнувшая прямо в воздухе; дождем падали дырявые сапоги, вазы с цветами, пустые банки, какието овощи… Схватка захватила омнибус, и дерущиеся закружились вокруг него, словно бурные волны вокруг скалы. Взъерошенный рыжий кот с воплями рухнул на империал, высоко подпрыгнул, свалился на кучера, спрыгнул с него на лошадь, затем на землю и исчез. Томас изо всех сил прижимал к себе мать, чувствуя, как у его широкой груди дрожит ее хрупкая спина. Смотрел на происходящее с любопытством и отвращением. Он ничего не понимал, происходящее казалось ему сплошной нелепостью. Блондин метался по империалу, бегал то вдоль него, то поперек, то по диагонали, бешено жестикулировал и что-то кричал на совершенно диком языке. Остановившись возле перил, он заорал еще громче, вытащил из кармана кокой-то черный предмет и направил его на конного полицейского. Раздалось несколько выстрелов: два, три, пять, шесть. В воздух с тротуаров, карнизов и крыш поднялась стая голубей и воробьев, до сих пор почти не обращавших внимания на суматоху на улицах. Полицейский и лошадь упали. До Томаса долетело облачко синего дыма, пахнувшее порохом. Полицейские кинулись к омнибусу, образовав пробку на узкой лестнице, стрелявший орал на них и бил их ногами по головам. Один из полицейских схватил его за ногу и стащил на пол. Полицейские ворвались на империал, схватили блондина, оглушили его несколькими ударами и сбросили на землю. Он рухнул на мостовую, его тут же схватили и куда-то потащили, продолжая избивать. Полиция, получившая подкрепление, начала одерживать верх. Демонстранты в беспорядке отступали к площади Республики. Кучер омнибуса медленно двинулся по своему маршруту.