Министр труда по характеру напоминал дядю Императора. Хотя в душе он радел за свой народ и державу, но человеком он был трусливым, готовым ретироваться сразу, как только запахнет жареным. Узнав, какую позицию занял Император, он мгновенно сориентировался в ситуации, закрыл рот и ушел в тень. После этого никто не осмеливался подвергать критике больной вопрос возвращения указа «Жунцзинь Лин».

Десятого числа второго месяца, когда Гу Юнь уже полмесяца находился под домашним арестом, Черный Орел втайне прибыл в столицу из Северного гарнизона, переоделся в гражданскую одежду, смешался с толпой и ночью таинственным образом проник в поместье Аньдинхоу.

Наконец Гу Юню выпала возможность увидеться с Чан Гэном, избегавшим его, точно тот был змеей.

Чан Гэн поставил перед Гу Юнем чашку с целебным отваром. Между ними царила до смешного неловкая атмосфера.

— Прибыл Черный Орел.

Гу Юнь кивнул и взял лекарство, чтобы выпить. Чан Гэн уже приготовил серебряные иглы. Заметив, что ифу опустил чашку, он показал взглядом на иглы: "Ты готов?"

Это выглядело настолько отстраненно и почтительно, что Гу Юнь еще больше растерялся.

Не лежать ему больше у Чан Гэна на коленях. Тот напоминал незнакомого лекаря, мягко сжимающего иглы, и жестами показывал, как Гу Юню повернуться. Он старался избегать даже случайных взглядов.

Гу Юнь закрыл глаза, ожидая, когда в полную силу подействует лекарство. Слух уже почти вернулся, все вокруг внезапно сделалось невероятно громким. Он слышал, как журчит речь слуг, что убирали на улице снег, скрежет оружия и доспехов охранников, шуршание одежды Чан Гэн при ходьбе... Все эти звуки сливались воедино и резали слух. Больше десяти дней Гу Юнь провел глухим и не сразу смог привыкнуть к нормальному положению вещей.

Гу Юнь справился с раздражением и наконец, воспользовавшись случаем, спросил:

— Чан Гэн, можешь назвать мне причину?

Чан Гэн определенно знал, о чем идет речь, но не проронил ни слова.

Тогда Гу Юнь продолжил:

— Это все потому, что... В тот день я слишком много выпил и совершил по отношению к тебе нечто... ну...

Рука Чан Гэна задрожала, приготовленная игла зависла в воздухе.

Долгое время он хранил молчание, отчего Гу Юнь чувствовал себя крайне неуютно. Даже разгневайся на него снова Ли Фэн, совесть его осталась бы чиста, и ему не было бы стыдно ни перед Небесами, ни перед Землей, ни перед самим собой. Однако, когда дело касалось Чан Гэна, Гу Юнь никак не мог выкрутиться, чувствуя, что виноваты в этой ситуации они оба [5].

Но если он не вел себя неподобающе, то почему Чан Гэн...

— Нет, — внезапно ответил ему Чан Гэн. Его голос звучал невероятно спокойно: — Тогда это я первым совершил неподобающий поступок в отношении ифу.

Гу Юнь промолчал.

— Без всякой на то причины, — Чан Гэн осторожно зафиксировал его голову, не позволяя двигаться; его интонация звучала довольно обыденно. — Что же могло послужить причиной для такого поступка? Если хорошо об этом подумать, то возможно, дело в том, что с детства я не знал ни отцовской, ни материнской привязанности. Никто кроме ифу не любил меня. Шли годы, и это дало почву для возникновения неосуществимых желаний. Ты никогда этого не замечал, а я не собирался никому об этом рассказывать. Пока однажды, будучи в ярости, случайно себя не выдал.

Огромный камень словно упал с неба прямо Гу Юню на грудь, сдавив легкие и не давая дышать. Ведь он полагал, что Чан Гэн лишь немного сбился с пути, кто мог предугадать, что это старый недуг!

— Ифу не стоит принимать это близко к сердцу, он может сделать вид, что ничего не было, — с безразличием в голосе закончил Чан Гэн.

Иглы в его руках даже не дрогнули. Если бы не это признание, Гу Юнь, возможно, и дальше продолжил был считать, что дело в его собственном непристойном поведении, в том, что он переоценил тогда свои силы и допустил недостойные мысли.

Но как теперь-то он мог делать вид, что ничего не произошло?

Казалось, еще немного и это сведет его с ума! Вот оно, преждевременное старение: впервые в жизни «цветок северо-запада» почувствовал, что дни его юности безвозвратно минули, и он перестал понимать, что творится в голове у молодежи!

— Император два дня подряд вызывал меня во дворец для допроса, — Чан Гэн резко сменил тему. — Там с утра до вечера стоит ругань из-за масштабного дела, связанного с коррупцией и мошенничеством. Но благодаря этому я смог уловить ход мыслей Императора. Что ифу планирует делать?

Гу Юнь, который был явно не в настроении обсуждать политику, наградил его непонимающим взглядом.

Чан Гэн со вздохом протянул руку и снял люли цзин с переносицы Гу Юня. У того на лице и во взгляде читалось единственное: «Ничего я тебе не скажу».

— Я сделаю все, что ты пожелаешь. Если тебе неприятно меня видеть, могу исчезнуть с глаз долой. Если тебе нужен только почительный и понимающий сын [5], то клянусь, что больше никогда не пересеку эту черту. — Чан Гэн продолжил: — Ифу, эта тема крайне меня смущает. Пожалуйста, прекрати расспрашивать, что у меня на сердце, хорошо?

На лице Гу Юня было большими буквами написано «нет».

Втыкая серебряную иглу в его тело, Чан Гэн спокойно спросил:

— Тогда как мне следует поступить? — не дожидаясь ответа, он добавил: — Прикажи что угодно.

Если бы Чан Гэн вел себя по-настоящему неподобающе: лип к нему или докучал, — возможно, Гу Юнь давно бы приказал трем сотням стражникам выселить его из своего поместья в уже построенную резиденцию Янбэй-вана.

После того, как острым клинком он разрубил бы связующие их нити, достаточно было около года проявлять к нему холодность, и все было бы кончено.

Однако Чан Гэн выражал смирение в духе «даже если ты отошлешь меня на край света, я с радостью подчинюсь приказу».

У Гу Юня уже раскалывалась голова. Он чувствовал себя собакой, кусающей черепаший панцирь — некуда было воткнуть зубы.

После длительной паузы Гу Юнь спросил:

— Как твоя рана? Тебе лучше?

Чан Гэн хмыкнул и кивнул — берег слова точно золото.

Тогда Гу Юнь продолжил:

— Как ты ее получил?

Чан Гэн спокойно произнес:

— После того, как на протяжении долгих лет тешил себя несбыточными надеждами, на мгновение впал в безумство.

Гу Юнь промолчал.

Мало было несчастий...

Чан Гэн тщательно собрал серебряные иглы, заглянул в угол комнаты и зажег немного успокоительного:

— Мне пригласить Черного Орла?

— Ваше Высочество, — вдруг с самым серьезным видом обратился к нему Гу Юнь. — Вы ведете свой род из золотых ветвей и яшмовых листьев [7]. Никто не знает, сколь высоким может стать ваше положение в будущем. В то время как все обращаются с Вашим Высочеством как с сокровищем, драгоценным камнем, ваш подданный надеется, что как бы не сложилась ваша жизнь в дальнейшем и кем бы вы не стали... Ваше Высочество всегда будет заботиться, ценить себя и помнить о важности своего статуса.

Большая часть лица Чан Гэна оставалась в тени. Непоколебимый даже перед лицом всех восьми ветров [8] он спокойно ответил:

— Хорошо. Аньдинхоу может не переживать за меня.

Гу Юнь промолчал.

Чан Гэн стоял неподвижно, словно дожидаясь указаний. Но спустя какое-то время, заметив, что Гу Юнь, лишившись дара речи, замер на месте, он развернулся и ушел.

Гу Юнь откинулся назад на подушках и сделал глубокий вдох.

Он бы предпочел, чтобы Чан Гэн горячо с ним спорил, как бывало в юности. Тогда, возможно, проще было бы с ним сладить. Поскольку, как недавно выяснил Гу Юнь, когда паршивец ничего больше не желал, то становился непрошибаем.

Гу Юнь, чувствовавший себя «побежденным», нарезал круги по комнате, пока не решил для себя, что больше никогда не будет мечтать ни о каком там «нежном благоухании» [9] или «красных рукавах» [10]. Хватит с него!

Раздался стук в дверь, и дожидавшийся снаружи Черный Орел вошел.

Вероятно, Черный Орел в спешке летел в столицу. Хотя тот успел принять ванну и расчесать волосы, он выглядел сильно усталым, даже бороду сбрить не успел.

Солдат преклонил колени:

— Главнокомандующий.

— Отставить церемонии, — поберег его силы Гу Юнь. — Что стряслось? Тебя послал сюда Хэ Жунхуэй?

Черный Орел ответил:

— Да!

Тогда Гу Юнь продолжил:

— Покажи мне письмо.

Он раскрыл поданное ему солдатом послание и бегло проглядел его. Командир Орлов, Хэ Жунхуэй, обладал невероятно уродливым почерком и излагал все кратко и по существу.

В конце месяца две небольшие державы на Западе, Цюцы [11] и Цемо [12], повздорили из-за приграничной торговли, однако отношения между западными странами были настолько запутанными, что войска Великой Лян обычно в них не вмешивались, поэтому поначалу не обратили на конфликт внимания.

Так вышло, что Лоулань и эти две страны образовывали треугольник. Поэтому правитель Лоулани направил в качестве посла своего родного младшего брата, чтобы тот помог соседям урегулировать конфликт, но во время дипломатической миссии его отряд был уничтожен на границе с Цюцы. Никто не выжил.

Поначалу виновниками посчитали шайку пустынных разбойников. Но после того, как правитель Лоулани провел тщательное расследование, выяснилось, что на найденном на месте трагедии оружии был выгравирован символ дворцовой стражи королевства Цюцы. После чего он немедленно призвал эту страну к ответу. Но в Цюцы категорически отрицали свою причастность, утверждая, что Лоулань всегда больше поддерживала королевство Цемо, а к лоуланьским послам и вовсе отнеслись крайне неуважительно. Тогда Лоулань направила в Цюцы новую делегацию — своего наследного принца и три тысячи кавалеристов, чтобы добиться справедливости. Поначалу Цюцы отказывалась даже впускать их внутрь и вступать в переговоры. Пока внезапно ворота не распахнулись и их не встретили сотни «Пустынных Тигров».

«Пустынными Тиграми» называлась невероятно тяжелая военная техника, способная пересекать пустыню и потреблявшая огромное количество цзылюцзиня. Их рабочий механизм имел крайне сложное устройство.