Глава 48 «Тревожное пробуждение»

 

____

Сердце тревожно забилось: прежде Гу Юнь не замечал, какой выразительный у юноши взгляд. 

____

Ляо Жань был потрясен. Он никак не ожидал, что сам уважаемый господин Аньдинхоу однажды почтит храм Ху Го визитом, поэтому быстро показал Чан Гэну на языке жестов: «Разве Аньдинхоу не претит ступать по пеплу от благовоний? Сегодня он так смело шагнул в логово к тигру [1], стоит ли ожидать, что завтра он вернется и омоет кожу полынной травой [2]?»

Чан Гэн не обратил внимания на слова монаха, и на его лице промелькнуло неловкое выражение, поскольку он пока не был готов лицом к лицу встретиться с Гу Юнем и объясниться.

В действительности же дело обстояло так: оба пришли к выводу, что накануне перебрали и вели себя неподобающе, и каждый терзался муками совести.

Ляо Жань бросил на Чан Гэна озадаченный взгляд. В последние годы, для того чтобы подавлять Кость Нечистоты, Чан Гэн достиг таких высот в технике медитации, что мог провести в полной неподвижности два или три дня. Даже этот «бонза» [3] готов был склонить перед ним голову.

Порой стоило пребывающему в смятенных чувствах жителю столицы поймать взгляд юноши, и он невольно заражался его спокойствием. Невероятно прекрасный, облаченный в белые одежды [4], бедный буддийский монах с белым игральным камешком в левой руке сидел на старом молитвенном коврике и всем своим видом должен был излучать неземное спокойствие. Однако одно единственное слово «Аньдинхоу» тяжело упало в воды умиротворения, пустив по водной глади тревожную рябь.

Чан Гэн больше не в силах был сидеть спокойно: он заметался на коврике, неожиданно протянул вперед руку, словно сам не зная, что собирается делать, и поймал на себе пристальный взгляд Ляо Жаня. Это помогло Чан Гэну немного успокоиться: он взял чашку и сделал нервный глоток.

Мастер Жао, который все это время притворялся духом, недоуменно посмотрел на поднявшегося Ляо Жаня и подумал: «Что стряслось? Аньдинхоу явился собирать долги?»

Вскоре в зал быстрым шагом вошел Гу Юнь. Выражение его лица — от уголков глаз до кончиков бровей — было настолько пугающим, что сразу хотелось сунуть голову в петлю. Всем своим видом Гу Юнь давал понять, что будь у него выбор, он бы и кончика носа не сунул в эти стены, а если бы пришлось — ходил бы по этому гнусному полу на носках. С притворной улыбкой на лице он поприветствовал Ляо Жаня:

— Со дня нашей последней встречи кожа мастера стала намного белее.

Ляо Жань повел себя как прекрасно образованный монах, что выше подобных упреков. То есть молитвенно сложил руки и поприветствовал Гу Юня: «Сердце монаха подобно чистому зеркалу, на нем нет ни пылинки».

Оказывается, если ты не способен пойти и принять ванну, ты имеешь право цитировать каноны!

Кислый запах снова ударил Гу Юню в нос. Чувствуя, что больше ни минуты не выдержит в этом ужасном месте, он повернулся к Чан Гэну:

— Ты уже несколько дней отвлекаешь мастера от его медитаций, пора бы вернуться домой.

От слов «вернуться домой» беспокойное сердце Чан Гэна снова часто забилось. Даже сидя под деревом Бодхи [5], он не смог бы процитировать строчку из сутры Сердца «чувственно воспринимаемое не отлично от пустоты» [6]. Наконец он совладал с тревогой и покорно встал с коврика.

От дыма сандалового дерева Гу Юнь закашлялся, стремительно выбежал из зала для погружений в созерцание и теперь со скучающим видом наблюдал за тем, как Чан Гэн прощается с монахами.

Считается, что человеку трудно объективно оценивать красоту друзей и родных, которых он часто видит. Гу Юнь всегда знал, что Чан Гэн больше напоминал свою мать-варварку, но теперь, внимательно к нему приглядевшись, подумал, что это не совсем верно. Его острые черты лица, лишившиеся детской наивности, притягивали внимание. Трудно было сходу сказать, на кого он теперь походил, но внешность его подобно нефриту услаждала взор.

Гу Юнь немного опешил, вспомнив, что люди на свете бывают разные. После открытия морских путей различные нравы и обычаи, что начали распространяться по Великой Лян, сделали людей более терпимыми. Поговаривали, что на побережье Восточного моря отношения между мужчинами и вовсе не редкость. Чан Гэн был белым драконом в обличье рыбы [7]. Неужели нашелся идиот, решившийся спровоцировать его?

Не поэтому ли в тот день он так разгневался?

«Точно, — подумал Гу Юнь. Мысли стремительно носились в его голове подобно лошадям без поводьев: — Если бы я повел себя подобным образом с Шэнь Цзипином, тот бы точно не принял это близко к сердцу. У него было такое кислое лицо, что он даже не подумал бы о том, что я полезу к нему целоваться. Хотя в его случае я бы, скорее всего, поплатился за это».

Чем дольше он об этом думал, тем яснее видел истину. Чем дольше он об этом думал, тем более неловко ему становилось. Гу Юнь вскоре принял решение сделать вид, что ничего не помнит.

Поэтому он повернулся к подошедшему Чан Гэну и спросил как ни в чем не бывало:

— Что заставило тебя задержаться в храме Ху Го на столь долгий срок? Неужели капуста и тофу здесь настолько вкусные?

Заметив расслабленное выражение его лица, Чан Гэн успокоился.

— Внимание учению Будды и соблюдение поста могут помочь успокоить душу.

— В юности следует наслаждаться жизнью. Ты же не собираешься уходить в монастырь, к чему тогда эти разговоры о душе?

Они шли рядом. Гу Юнь по привычке потянулся, чтобы положить руку ему на плечо и замер — его охватил страх, не подумает ли Чан Гэн, что это уже перебор, поэтому он отстранился и сложил обе руки за спиной.

Чан Гэн спокойно произнес:

— Я подумывал об этом.

Однажды ему вздумалось порвать все связи с суетным миром и тремя тысячами других миров [8], покинуть дом и последовать буддистским заветам. Надеясь, что его сердце, полное недостойных мыслей, обретет покой в безграничном учении Будды.

— Что? — Гу Юнь остановился на месте, лишившись дара речи. Наконец он потрясенно вымолвил: — Ты хотел уйти в монахи?..

Чан Гэну редко доводилось увидеть его настолько удивленным. С улыбкой он ответил:

— Я только размышлял над этим, но в итоге не решился.

Гу Юнь про себя подумал: «Что за чушь? Если бы ты решил уйти в монахи, я бы ногу тебе сломал».

Но Чан Гэн давно не был тем беспомощным приемным ребенком, которого Аньдинхоу приютил в своем поместье. Хотя император пожаловал принцу титул Цзюнь-вана, тот по-прежнему называл его своим ифу, потому что был искренне к нему привязан. Поскольку Гу Юнь не мог отчитывать Чан Гэна как родного сына, то решил вести себя более сдержанно.

Он мрачно спросил:

— Почему?

Чан Гэн вежливо поприветствовал подошедшего молодого монаха. Обменявшись с ним поклонами, Чан Гэн неторопливо повернулся к Гу Юню и ответил:

— В детстве я бежал от мира и витал в облаках, смотря на каллиграфию, висевшую в комнате ифу. В юности, преодолев вместе с учителем горы и реки, я только начал наслаждаться этим суровым и опасным миром, как я мог так просто отказаться от него? Пусть и способности мои ограничены, смогу ли я когда-нибудь достичь хотя бы тысячной доли того, что оставили нам мудрецы прежних эпох? Раз уж я появился на свет, то мне не должно быть стыдно ни перед Небесами, ни перед Землей, ни перед самим собой...

Ни перед тобой...

Последние три слова Чан Гэн сохранил в своем сердце, не решившись произнести их вслух.

В тот раз, когда Сю Нян привязала его к лошади и поволокла за собой, это не убило его. Как бы ни упорствовала Кость Нечистоты, особенно сейчас, ей по-прежнему не удавалось свести его с ума. Иногда Чан Гэна охватывало чувство, что только если встать на пути у ветра и волн [9], упрямо идти против течения, он наконец будет уважать себя. И тогда, возможно, проснувшись посреди ночи, позволит себе немного подумать о своем маленьком ифу.

На первый взгляд гнев Гу Юня остыл, однако вид у него все равно оставался недовольный и мрачный:

— В таком случае, чем же вы, уважаемый господин, занимались у этих монахов?

Чан Гэн беззаботно ответил:

— Пил чай с мастером Ляо Жанем. Иногда пламя внутри разгорается слишком сильно и не дает мне уснуть. Барышня Чэнь выписала мне успокоительное, не так ли? Я хранил его в мешочке, но вот уже несколько дней нигде не могу его найти.

Гу Юнь ничего ему на это не ответил.

Чан Гэн продолжил:

— Даже не знаю, где я мог его обронить.

Гу Юнь побледнел: у некоторых людей талант заваривать чай в холодной воде [10].

Терзаемый угрызениями совести маршал Гу хранил молчание. Пока, наконец, не нащупал во внутреннем кармане изготовленный из бычьей кожи мешочек. Не проронив ни слова, он протянул его Чан Гэну:

— Держи.

Застигнутый врасплох, Чан Гэн потерял дар речи.

Он будто упал в яму, которую сам вырыл, и чуть не прикусил язык. Всего мгновение назад Янбэй-ван источал ауру сведущего ученого мужа «преодолевшего горы и реки», теперь же он бормотал, чувствуя, как вспотели ладони:

— Как... Как он очутился в комнате ифу?

Прошедший огонь и воду маршал Гу с преспокойным видом бросил:

— Вот не знаю. Нашел на кровати. Похоже, тогда я перебрал и случайно стянул его у тебя.

Чан Гэн смотрел на него с ужасом.

Гу Юнь закосил под дурачка:

— А что не так?

Чан Гэн покачал головой и мысленно вздохнул с облегчением. Теперь вопрос явно был закрыт, так что он мог общаться со своим ифу как прежде. К сожалению, некоторые тайны сложно скрыть, поэтому Чан Гэн чувствовал себя несколько растерянно.

Заметив выражение его лица, Гу Юнь решил, что тот все еще переживает из-за случившегося, поэтому мягко сменил тему:

— Кстати, забыл тебе рассказать. Пару дней назад Император желает представить тебя ко двору, чтобы приобщить к политике. Чем бы ты хотел заниматься? Я найду для тебя место.

Чан Гэн тут же отбросил лишние мысли и серьезно ответил:

— Каждое из шести министерств наделено особой властью и влиянием. Мне не хотелось бы вмешиваться и нарушать их работу. Для этого ни мои литературные таланты, ни боевые искусства недостаточно хороши. Кроме того, в последние годы я привык жить в праздности. Если Его Величество желает приобщить меня к политике, то из уважения к нему я исполню его просьбу... Или я мог бы помочь господину Цзяну из храма Дали с его расследованиями.